Основано на реальных событиях - Дельфина де Виган

– Твои? – спросила она.

В ее голосе не прозвучало никакого сомнения.

Я снова помолчала и ответила «да».

Произошло в точности то, на что я надеялась.

Полагая, что я углубилась в самоанализ, необходимый для написания тайной книги, Л. принялась рассказывать о себе. В знак поощрения, солидарности она начала рассказывать об определенных событиях своего детства, юности, о чем никогда прежде не говорила. Безусловно, она расценивала свои откровения как стимул, способный помочь мне призвать собственные воспоминания, вытащить на свет божий мои собственные обиды. Я верно предугадала. Мне достаточно было, чтобы Л. поверила, что я продвигаюсь в работе, чтобы она понемногу поставляла детали, которые без ее ведома будут насыщать мой текст.

Из Л. я создам персонаж ощутимой сложности и подлинности.

Разумеется, в один прекрасный день, когда книга значительно продвинется, а возможно, будет закончена, мне придется открыть ей правду. Тогда я напомню ей, как она отрицала писательство, оторванное от жизни. Я напомню ей убеждения, которые она так стремилась заставить меня разделить и к которым я в конце концов пришла. Я расскажу ей о нашей встрече, о проведенных рядом с ней месяцах, об открывшейся мне очевидности того, что именно она должна стать сюжетом книги. Я расскажу ей о той внезапно возникшей необходимости собрать воедино и в новом порядке все, чем она пожелала со мной поделиться, которой мне поневоле пришлось подчиниться.

Теперь, со всех точек зрения, я зависела от Л.

Во-первых, потому, что не могла наступить на ногу. А во-вторых, потому, что для насыщения начала романа, о котором она ничего не знала, требовались ее слова, воспоминания.

Но это зависимое состояние меня не пугало.

Оно было оправдано высшим замыслом, которому предстояло созреть без ее ведома.

Между тем Л. работала над текстом, начатым еще весной. Над одной из тех книг из большого проекта, за которые она бралась по контракту, предусматривающему сохранение тайны. Над книгой, которая будет подписана кем-то другим, претендующим на авторство.

Я расспросила Л., чтобы знать, о ком идет речь. Что за актриса, певица или женщина-политик на этот раз решила прибегнуть к помощи ее пера?

Л. очень сожалела, но она не могла ничего сказать. Условия конфиденциальности следовало соблюдать и после окончания срока договора, и она не могла рисковать. Однажды ей случилось пуститься на откровенность, и тот человек невольно предал ее. Мирей Матье? Сеголен Руаяль?

Лицо Л. оставалось непроницаемым, и я не стала настаивать.

Через несколько дней к нам вернулись ритуалы нашей недавней совместной жизни. Л. просыпалась раньше, чем я. Из спальни я слышала шум воды в душе, потом звук кофеварки. Я вставала, и мы вместе завтракали на скорую руку, прежде чем она принималась за работу. Она устроилась в маленькой комнате возле кухни. Туда не проникал дневной свет, ей это нравилось. Она поставила на небольшой столик свой компьютер, разложила черновики, наброски, документы.

Чуть позже я закрывалась в своем кабинете на другом конце дома. Я садилась в ту же позу, в какой обычно писала, слегка склонившись вперед. Костыли я держала под рукой, у столика на одной ножке. Я укутывалась в шаль и шепотом начинала диктовать. Учитывая разделявшее нас расстояние, Л. не могла меня слышать.

И все же я по нескольку раз в день проверяла, хорошо ли закрыта дверь. И что Л. не стоит за ней.

К часу дня мы с Л. встречались в кухне, чтобы съесть суп или приготовленные ею макароны.

В начале второй половины дня мы снова принимались за работу, каждая в своем углу. Л. трудилась над своим текстом, а я без ее ведома продолжала вслух записывать отчет о наших разговорах, все более и более задушевных.

Через несколько дней, чтобы сохранить аудиофайлы, записанные в мобильнике, мне удалось включить компьютер.

Под вечер мы иногда выходили прогуляться.

По мере того как крепли мышцы моих рук, периметр наших прогулок расширялся.

По вечерам, пока Л. готовила ужин, мы выпивали по стаканчику вина. Сидя, я могла помогать ей: резала колбасу, моцареллу, чистила лук, овощи, крошила зелень. Л. занималась всем остальным.

Сначала мы болтали обо всем и ни о чем, потом незаметно переходили на интересующие меня темы. Я делилась с Л. своими воспоминаниями. Воспоминаниями детства, отрочества, если они могли найти у нее отклик.

После ужина Л. разжигала огонь в камине, и мы усаживались поблизости, подставляя ладони жаркому пламени. Я хорошо ее знала. Со временем я научилась расшифровывать ее ответы, чувства, реакции. Научилась читать на ее лице самые мимолетные знаки радости или досады. Теперь я умела распознавать по положению ее тела моменты, когда она собиралась сказать что-то важное или отдалялась. За несколько недель я изучила синтаксис Л., ее манеру обходить некоторые темы, чтобы потом внезапно вернуться к ним в момент, когда я меньше всего этого ожидала. Я никогда не видела ее такой спокойной. Такой посвежевшей.

По мнению Л., я не случайно сломала ногу. Перелом был видимым способом продемонстрировать помеху, препятствие, незримо возникшие на моем пути. «Падение» должно было пониматься во всех смыслах этого слова: помимо конкретной потери равновесия я упала, чтобы положить конец чему-то. Закрыть какую-то главу. Упасть или превратить психическое переживание в соматическое изменение вело к одному и тому же. Впрочем, по мнению Л., наше «бегство в болезнь» призвано выдавать наши беспокойства, страхи, напряжение, которые мы отказываемся признать. Они посылают нам сигнал тревоги.

Л. давно не излагала мне никаких теорий. Она заговорила тоном, который всегда смешил меня, назидательным тоном, в котором легко угадывалось подозрение в самоиронии. Мы рассмеялись. Теория Л. казалась мне довольно верной: по ее мнению, чтобы постоянно не нагружать одни и те же органы, мы со временем меняем способ соматизации, переходя от мигрени к изжоге, потом от изжоги к метеоризму, потом от метеоризма к межреберной невралгии. Замечала ли я это? Каждый из нас, если подумать, познал разные периоды соматизации и подвергал испытанию разные органы, чтобы постоянно не утомлять один. Достаточно послушать, как люди рассказывают о своих болячках. Падения – это не что иное, как наиболее наглядный способ в переходные моменты укомплектовать систему сигналов тревоги. Следует дать себе труд расшифровать их.

Франсуа звонил каждый день. На костылях я шла в глубину сада, где по мере своих сил карабкалась на бугорок, позволявший поймать сеть. Мы говорили несколько минут, я – рискованно опираясь на свои палки, он из номера гостиницы на Среднем Западе или в Монтане. Он быстро почувствовал, что мне лучше, и спросил, удается ли мне писать. Я призналась, что решила начать новый проект, более значительный, я кое-что задумала, и мне не терпится поделиться с ним. Но больше ничего не сказала.

Л. научилась ориентироваться в курсейском доме с ошеломляющей быстротой. Она принадлежала к тем людям, которые в рекордные сроки способны адаптироваться в незнакомом пространстве. За несколько часов она засекла местонахождение каждой вещи. Ни один ящик, ни один укромный уголок не ускользнул от ее радара. Она была «как у себя дома», и я должна сказать, что при виде Л., без малейшего сомнения распоряжавшейся в этом месте, казавшемся прекрасно ей знакомым, я чувствовала, как это выражение обретает свой прямой смысл.