А другой мне не надо - Татьяна Булатова

То, что сегодня его в ней не было, Аня определила моментально. На советском перекидном металлическом календаре, доставшемся самому младшему Гольцову от деда Вани, красовалось уже позавчерашнее число. А если бы Игорь заходил к себе в комнату, то первое, что бы он сделал, так это перевернул алюминиевую коробочку, чтобы, щелкнув, сменилась картинка с цифрой. Так происходило изо дня в день, из года в года с того самого момента, как дед Гольцов заговорщицки предупредил внука: «Не забывай следить, Гоша, а то расти перестанешь. А так: новый день – новая риска». Что такое «новая риска», Игорь поначалу не понимал и упорно приставал к Аниной маме, чтобы та объяснила ему значение этого слова. И бедная Людмила Дмитриевна не придумала ничего лучше, чем притащить с собой деревянную линейку, чтобы на ее примере объяснить, что означает каждая черточка, то есть, многозначительно говорила она, «риска». Бабушкин ликбез привел маленького Игоря в полнейший ступор. Он думал полдня, а потом не выдержал и, подойдя к матери, поинтересовался:

– Риска – это чуть-чуть?

– Чуть-чуть, – отмахнулась от него уставшая мамаша и забыла о разговоре с сыном ровно до ужина, во время которого Игорь уточнил:

– А чуть-чуть плюс чуть-чуть – это много?

– Чуть-чуть плюс чуть-чуть – это два раза по чуть-чуть, – подшутил над сыном Толя и потянулся, чтобы потрепать того по голове.

Игорь мужественно вытерпел отцовскую ласку, а потом довел до родительского сведения:

– Дедуля сказал, что каждый день я расту по чуть-чуть… Чуть-чуть – это риска, мне бабуля Люда показывала. Значит, чем больше дней, тем больше рисок, тем я быстрее стану взрослым. Так?

Анна с Анатолием переглянулись:

– Так.

– Поэтому попрошу вас не переворачивать мои риски, чтобы не было путаницы.

Вывод сына оказался для родителей за пределами понимания, но, надо отдать им должное, разубеждать его они не стали и с уважением отнеслись к поступившей просьбе. Право переворачивать корпус автоматического календаря принадлежало исключительно Игорю, и только в редких ситуациях, когда тому не разрешалось вставать с постели из-за высокой температуры, мальчик слабеньким голоском требовал:

– Принесете мне риску…

«Так хотелось быть взрослым!» – с ностальгией подумала Анна и начала рассматривать висевшие над столом сына фотографии, которые видела, казалось, сто раз. Но вместо ставших привычными Леночкиных снимков Аня неожиданно для себя обнаружила массу семейных фотографий. Вот она беременная, в обнимку с Толей. Вот все вместе, втроем, в Крыму. Анапа: Игорек на осле, а они с Гольцовым по бокам и почему-то с индейскими перьями на головах. Снова – вдвоем с Анатолием, держатся за руки: Турция, пирс возле отеля. Фотографии со школьного выпускного: сразу видно – глаза на мокром месте. Вручение дипломов в университете…

«А это что?» – Анна прищурилась, чтобы рассмотреть вставленный в рамку коллаж из маленьких снимков, и по-настоящему увлеклась. «Это я!» – легко узнала она себя в асимметрично подстриженной девочке в белом фартуке: «По-моему, на комсомольский билет». «А это Толька!» – обрадовалась она соседнему изображению. Так и есть: юный Гольцов с голым торсом возле турника на школьном стадионе, и уши торчат.

Аня не сразу смогла определить чувство, охватившее ее от просмотра развешанных фотографий: то ли радость, то ли грусть, то ли нежность, а может, одновременно и радость, и нежность, и грусть. В поисках нужного слова она прилегла на кровать Игоря и поняла: это благодарность. Благодарность за то, что сын не стесняется собственной любви к родителям, выражая ее, может быть, не совсем обычным способом. «Не всякий устроит такой семейный иконостас у себя над столом», – растрогавшись, признала Анна и почувствовала себя предательницей по отношению к сыну и мужу. «Да идите вы все к черту! – неожиданно разозлилась Гольцова и свернулась калачиком, чтобы заснуть. Но вместо умиротворяющего сна она впала в тревожную дрему, во время которой вела мысленный разговор с самой собой, то оправдываясь, то нападая. В результате к утру ее решимость позвонить Бравину заметно поубавилась. «Не надо бегать впереди паровоза, дорогая», – пожурила себя Анна, а потом, не выспавшаяся, поплелась в душ, чтобы смыть с себя ночную тревогу. И что удивительно, впервые за столько лет дорога к нему оказалась абсолютно свободна. «Не иначе как Игоречек надумал сменить место жительства», – иронично подумала о сыне Аня и тут же простила ему его вчерашнюю небрежную эсэмэс: «Если что – я у Насти».

«Ох уж мне эта Настя!» – совсем немного приревновала сына к неведомой избраннице Анна, но тут же объективно признала: появление этой барышни на их семейном горизонте, скорее, выгодно, во всяком случае для Игоря, отвлекшегося от страданий в связи с упорхнувшей в Москву Леночкой. «Только вот что это за манера – спать на первом же свидании и начинать семейную жизнь прежде, чем закончится конфетно-букетный период?» – посетовала Аня, отворачивая кран в душе. Но потом вспомнила свои же собственные слова о том, как необходим этот добрачный сексуальный опыт, чтобы выбрать партнера, интересного тебе во всех отношениях, и успокоилась. Сын явно следовал материнским рекомендациям. Правда, делал он это с отцовской основательностью: если любовь, то до гроба.

«Ну и пусть!» – Анна сочла нужным закрыть эту тему: на то она и молодость. «А в противном случае было бы, как у нас с Толей, – не муж с женой, а почти брат с сестрой. Но Игорю об этом говорить нельзя. Пусть думает, что мы с его отцом пара».

В том, что Гольцовы – «пара», верили все. В том числе и сама Анна. Иначе чем объяснить их с мужем телепатическую связь, когда один подумал, а другой услышал, один начал, другой продолжил. Стоило одному потянуться за чем-то, как другой молча протягивал нужный предмет. Так было всегда, но почему-то в последнее время перестало радовать. Наоборот, стало вызывать ощущение удушья, поэтому Анна периодически впадала в меланхолию из-за нежелания Гольцова признать, что она, его жена, нуждается в одиночестве. «Не может быть!» – наотрез отказывался верить Аниным словам Анатолий и приводил себя в пример: «Я так ни одной минуты без тебя не могу. А ты?» «И я», – вынужденно подтверждала Аня, а потом чувствовала себя лицемеркой.

Ей, разумеется, хотелось обсудить это с третьим лицом, но в своем окружении она не видела никого, кто мог бы разделить ее сомнения. Что тоже понятно: Гольцова принято было считать рыцарем с большой буквы, неправдоподобно верным и неправдоподобно любящим. «Счастливая ты, Анька», – может, даже по-доброму завидовали ей подруги и ставили Анатолия в пример собственным мужьям, которые тоже были рыцарями, но не с такой большой буквы и не такими неправдоподобно верными и неправдоподобно любящими. Они были нормальными, как все. Поэтому и жили без ощущения трагедии. Естественно и просто. Чего совсем нельзя было сказать о Толе, поджидавшем беду ежеминутно. Она грезилась ему всюду, как «Скорая», летящая на вызов к дорогим тебе людям, а ты еще не знаешь об этом и несешься к ним с тортом в руках и цветами под мышкой. Иногда он представлял себе беду валявшейся на дороге сбитой собакой с вывороченными кишками, по которой одна за другой едут машины. Но самое страшное, что могло пригрезиться ему и наяву, и во сне, – это то, что он теряет Аню. Причем точно знает, что теряет, потому что откуда-то известно ему, что это последняя их встреча, что, как только закроется за ней дверь, уже ничего не будет. Поэтому он тянется к ней и пытается обнять крепко, чтобы удержать рядом с собой еще на какое-то время, но ничего у него не получается, и он плачет навзрыд, не зная, как жить дальше.