Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

Едет она в теплом грузовике, напоминает себе Мишель, а на покрышках везет с собой в Москву чуму. Она косится на Лисицына — сидит рядом с ним. Держит руку в рюкзаке. Вера с краю. Кабину трясет на ухабах. Лисицынская шинель свернута, у Веры на коленях. Папаха под ветровым стеклом, кокардой одноглазо глядит на Юру, бдит. И Мишель бдит.

Ничего. Для его бормотания она неуязвима. На машине до Москвы отсюда ехать всего несколько часов. Он продержится точно. Пешком она неделю бы добиралась. А когда доедут — ну, тогда… Тогда и видно будет.

Лисицын — исцарапанный, вымотанный — думает о чем-то своем. Письмо Мишель ему вернула, про пистолет он забыл. Тоже оглядывается на нее. Думы у него невеселые — вздыхает, ногти грызет вместо кончившихся своих семечек.

Однажды он хлопает Мишель по коленке. Та вздрагивает: что?

Он замедляется, дышит на стекло. И выводит ей: «если я тоже таким стану», потом стирает рукавом, дышит снова. «ты меня лучше убей». Следит за ней — не потупилась, не смутилась? И добавляет: «не хочу так». Приходит в себя, видимо, начинает с собой прояснять, что в Берендееве случилось.

— Окей? — спрашивает он у нее.

— Окей! — кивает она.

Знает, что Вера все видит. Но Вера ничего от себя в их разговор не добавляет: делайте что хотите. Смотрит вместо этого в окно: снег идет, прикрывает неубранную после людей землю, упаковывает. Со снегом все лучше, чем в жизни. Кажется.

10

Народ они встречают только у Сергиева Посада. Мишель стучит по панели, просит остановки. Люди как люди.

— Сюда одержимые идут! — кричит она им, высунувшись из окна. — Вам надо себе уши выколоть! Уши! Барабанные перепонки! Иголкой, гвоздями! Иначе заразитесь! Слышите? Всем передайте! Уши выколите и прячьтесь! Только так спасетесь!

Бабы в драных платках переговариваются, посмеиваются, но Мишели все равно. Где видит хотя бы человека — тянется через Веру и кричит. Тут тоже люди, не только Москву нужно спасать. Кто услышит — тот услышит, успокаивает она себя.

В Красноармейске она людям это кричит, и в Пушкино, где машина в выбоину на базарной площади садится и ее всем миром выталкивают. Люди переспрашивают, но Мишель вопросов не принимает. Только талдычит им: барабанные перепонки гвоздями дырявьте, больно будет, но спасетесь. Сейчас вы думаете, что я с винта слетела, но скоро до вас дойдет.

«Они тебя Мишей зовут, — сообщает ей Лисицын на стекле, прикуривая. — Мишка-юродивый».

— По фигу как. — Мишель дергает плечами. — Главное, чтобы сделали все как надо.

«Юродивой они не поверят. Они власти поверят!» — спорит с ней Лисицын, но с людьми говорить ей не мешает.

Не верят, а из грязи их грузовик базарные торговцы выталкивают. И, пожалев девчонок, пихают им еще с собой стремных каких-то гостинцев. Там же в кузов еще набиваются человек пятеро попутчиков — все равно ж едете, нам тоже в Москву, хоть до МКАДа.

Но чем ближе они к Москве, тем страшней становится Мишели, что Вера окажется права. Что в столице никто ее не ждет, а если она примется разыскивать там свою родню, то нарвется на злопамятных людей. Как знать, не состоит ли она вместе со своим пропавшим отцом в списке врагов? Может, не принцескина жизнь ждет ее там, а несведенный баланс в расстрельной ведомости. Столько лет ее прождали, но у этих документов, может, нет срока давности — появится она в городе, заявит о себе, вот и все, готово.

И все-таки она едет в Москву — по дороге из хлебных крошек, из стертых фотографий в сгоревшем телефоне, возвращается в воображаемую страну, откуда ее выгнали маленькой.

И остается-то всего чуть-чуть: уже Королев проехали. Королев как Ярославль, Ярославль как Ростов, Ростов как Сергиев Посад: только храмы разные, а дома везде одни. Мишель смотрит на грязные церкви с обворованными куполами и все думает, о чем просить ей Бога. Бабка сказала, у Бога просить надо что-то…

А когда уже почти в Мытищи въехали, у Лисицына опять начинается.

Чуть-чуть совсем не доехал до Москвы.

Белеет, вцепляется в руль из всех сил, и Вера толкает Мишель локтем.

Та начинает его уговаривать, убалтывать, про Катю ему опять, про любовь, как она ждет его, как скучает — и так помогает ему додержаться до какого-то двора. Его всего крючит и взгляд заволакивает, когда они с Верой вытряхивают из шарабана перепуганных пассажиров, а Лисицына, уже помутившегося, заталкивают туда, пока он не заговорил живых.

Вера, которая подсмотрела Юрину последнюю просьбу на ветровом стекле, спрашивает у Мишели гримасой: ну, сделаешь, как обещала? Но Мишель не может исполнить обещание. Письмо она успевает обратно выдернуть — спасибо, что помог мне, вот и я тебе помогу.

Вера смотрит на нее строго: идиотка, сама не можешь — отдай пистолет, я за тебя убью. Но Мишель крутит в голове строки из его письма — и не отдает.

Запирает Юру в продуктовом грузовике, какую-то железяку вставляет вместо замка, гонит пассажиров как можно дальше — и там уже кому-то все-таки впаривает избавление. Они немного застали Юрино превращение, начинают верить, что гвоздями можно спастись.

Уткнулся «ГАЗ» в заброшенном дворе. Грязно-розовые пятиэтажки, грязноголубые двенадцатиэтажки, заевшая карусель, жестяные гаражи.

Побудь тут, Юр.

11

Отсюда до МКАДа дорога прямая.

Уже опять смеркается, снег стелет мягко, талые следы тянутся цепью от брошенного грузовика, и в заснеженном небе не видно ни опускающегося солнца, ни поднимающейся луны: без этих гирек в часах с кукушкой кажется, что мир крутится сам по себе.

Идут всей гурьбой — и Мишель, и Вера, и все пассажиры, кто в столицу собрался. Три бабы что-то в Москве забыли — две постарше, одна лет тридцати, разбитная, как в Ярославле на Посту у них Ленка Рыжая была, потом еще задрипанный какой-то старичок и подросток. Подросток весь в прыщах, то и дело оглядывается на нее и на Веру — жадно и стыдливо. Старик трудно ковыляет, опирается на клюшку. Женщины смешливые, хоть и хохочут без звука, подначивают друг друга; что идут продавать в Москву, непонятно — руки пустые. Может, наоборот, за покупками?

Бабы уже бывали раньше в Москве, шагают уверенно, показывают дорогу. Возили продукты на продажу, как Мишель поняла. Понимать трудно — буквы им чертить по воздуху лень, на пальцах только изображают что-то. Благодарность за то, что Мишель их подвезла, быстро заканчивается. В Москве каждый сам за себя.

Дома тут уже идут огромные, сплошь бетонные коробы, облицованные плиткой. Много брошенной стройки: расчет был на жизнь и размножение, не оправдалось. Теперь эти все многоэтажки, как полые утесы, веселят плоский унылый ландшафт срединной России. А для Мишели, которая все свои взрослые годы провела в этой невеселой плоскости, Мытищи — преддверие головокружительно высокой Москвы.

Опускается на эти утесы туман, остается только прямая дорога-ущелье — Ярославское шоссе. И впереди этот туман вдруг начинает светиться — вроде как стена встает, желтая электрическая аура. Идет, немного закругляясь, как закругляется горизонт, когда на равнину смотришь.