Золотая пуля - Юрий Некрасов

– Не апач. Апач – самое страшное, что может быть на свете. Хуже только оспа или чума.

Что случилось с нашей колыбельной? Почему это имя прозвучало так жутко? Десятки раз я пел ей про золотую пулю. Но никогда – в кругу камней.

Я открывал и закрывал рот, не в силах пропихнуть слова, глотал воздух, как огромные блесны, давился ими. Я слышал, как обугливается лицо индейца, он силится встать и уйти, но его мертвая душа прорастает в груди стальным терновым кустом. Я слышал хлопки дверей. С таким звуком люди стреляли в затылки другим людям, стоящим на коленях. Индейцы, один за одним, покидали свои жилища, выходили под небо, смотрели в нашу сторону. На таких взглядах вешали злодеев, неудачников и белых. Имя было явлено. Проклятое имя.

– А как тогда? – вытолкнул я.

– Элвис.

Я увидел Эни, она топталась у круга камней, им индейцы огородили свое стойбище, когда в поселок пришли новые люди. Никто не мог переступить круг без спроса. Только я и Ит. «И твой отец», – шептали беспощадные машинки, но я гнал это знание. В заднице место таким откровениям.

Лицо Эни горело болью.

– Джек! – закричала она, и мое имя перебило напасть слов Ит. Муравейник забыл о пожаре, застучали двери, забирая людей назад в дома. – Мама!

Утром Гнилой выволок мать наружу – «Старой нужны солнечные ванны!» – он гордился тем, что не бросает убогую, заботится, разговаривает, расчесывает пятерней. Когда мать ему надоедала, он сажал ее на песок перед трейлером и ждал, пока кто-нибудь докопается. Многие не отличили бы мою мать от деревянной куклы в рост, а те, кто узнавал в ней человека, не решались связываться с ублюдком. Утомившись ждать драки, он волок мать назад в спальню, а сам шел на рыбалку.

Пару раз я пытался встать против него, но какофония его кишок едва не сбивала меня с ног. Его кожа умоляла не смотреть вглубь. Я не мог находиться ближе пары футов. Я видел, как гнили и перерождались его внутренности.

Сегодня утром, когда мы с Ит ушли к индейцам, Гнилой нес мать по ступеням, споткнулся и сломал ей бедро. Кость вылезла наружу, угрожающе кривая, острая. Гнилой втащил мать в трейлер, как мог, спеленал ногу, чтоб не кровила, и сел пить бормотуху из мха. Все это я прочитал в дыхании Эни, говорить она не могла, только трясла руками и плакала.

Ит пришлось оставить у индейцев.

Я бежал, и земля грохотала у меня под ногами, как огромная бочка. «Барабаны войны», – восторженно сказала Ит в моей голове. Или это голос Хэммета?

– Никто не станет ей помогать, – отец пытался напялить мои сапоги, я выменял их у следопытов. Они никак не налезали на его распухшие ласты.

– Ты сдурел? Она умрет!

– Мать останется здесь. – Батя расплылся поперек прохода, загородил его весь.

– Да умрет же! – закричала из-за моей спины Эни. – Тупой ты дурак! У нее бедро сломано! – Наконец из нее поперли слова, она могла только рыдать.

– Отнесем ее к индейцам, – как мог добавил в голос убедительности и шагнул вперед.

– К этим уродам? – осклабился отец. Перешагнуть. Просто перешагни его.

Тень отца лежала на кровати, погребая под собой мать.

– Схлестнуться хочешь, щенок? – схватил Гнилой меня за ногу. Червивыми, ледяными пальцами трупа. Меня вывернуло полупереваренным хлебом прямо ему на грудь. Я оперся рукой о стену. Трейлер вибрировал. Швейные машинки с трудом сдерживали возбуждение, готовые в любой момент обрушить на старика кары земные.

– А сам-то ты чего-нибудь стоишь? – Он знал, откуда-то чуял, что я не один. Гнилой вскочил на ноги схватил меня за грудки, подбросил, я рассадил лоб о металлическую крышу. Я слышал, как дребезжит, вибрирует наш трейлер, машинки пели, на миг я представил, как взрываются стены, а Гнилой превращается в бурлящее кровавое месиво. Ну же! Ну!!!

Слабак, я закрыл глаза и замотал головой, гоня из головы жуткие картины расправы над отцом.

Эни завизжала и вылетела из трейлера. «Он тебя выпотрошит, – мурлыкнул Хэммет – со всей любовью. Как сыночка».

Я опомнился. Не отец держал меня, как нашкодившого котенка, гнилая дохлая тварь. Я пнул его в живот, Гнилой зарычал, но лишь крепче стиснул пальцы, у меня кружилась голова, наудачу свободной рукой залепил ему по харе, попал по глазам, вроде бы проняло. Гнилой выпустил меня, и я со всей дури впечатал ему по яйцам раз-другой. Каждый удар отзывался во мне приступом рвоты, но блевать было нечем. Я отскочил к двери. Гнилой, рыча, бросился за мной. Я вылетел из дома и помчался по направлению к своему бункеру. Не подведите, родные! Батя, проклиная, бежал следом.

Я ворвался в дом, в подвале которого прятал машинки. Помещение давно заселили, разгородив пространство висящими тряпками, я несся сквозь них, срывая белье и опрокидывая столы, местные убирались с моего пути, позади я слышал топот и матюги Гнилого. «Ловишь на живца? – потешался горлум, – уважаю. Может, рассказать, как мы его обдурили?»

Кубарем скатился по лестнице, рассадив левое колено. Завозился с замком. Сейчас он схватит меня, сейчас… Темнота встретила прохладными объятиями, прижала к груди, я проскочил несколько шагов вперед, упал за коробками, спрятал лицо в ладонях и попытался затаить канонаду пульса.

Гнилой не спешил спускаться.

– Вечно будешь тут прятаться? – Он не идет вниз, потому что знает, здесь моя сила. – Любишь темноту, как мокрица? Как червяк?

Он понимал меня, как никто. «Одной природы, – зашелестел горлум, наслаждаясь, – ты с ним одной крови».

– Мать-то сдохнет, – засмеялся Гнилой, – придешь домой, а она мертвая. Кровушкой истекла. Пойду менять ей тряпку да и забуду накрутить новую.

Я замычал от бессилия. Машинки дребезжали, подпрыгивали, бесились, вынуждая заорать: «Фас!»

«Сейчас, – скомандовал Хэммет, взял меня за лицо и заставил смотреть на холодный прямоугольник дверного проема, – прицелься и ударь. Хватит».

«Да не могу я». – Видит Бог, я хотел, копил эту готовность годами, собирал по капле, складывал из песчинок башню отваги, но что-то, какая-то предательская жилка, билась в горле и не давала убить собственного отца.

– Может, малую рядом с маткой положить? – Гнилой откровенно наслаждался. – Пусть смотрит. Взрослая уже. А взрослые любят провожать.

«Давай!» – Мы заорали одновременно. Я, сорвав пружину, скрутив себя, заставив, и Гнилой, чью мерзкую рожу от щеки до уха вспорола игла швейной машинки.

– Ах ты!.. – булькал он. Голос его становился все тише. Гнилой отступал! – Говна кусок!.. На отца!.. Мразь!.. Я!.. Мать твою!.. Сейчас!..

Я услышал, как он убегает.

Минуты хлестали по щекам, но я не мог найти в себе сил встать. Темнота ласкала меня, прижимала к груди, уговаривала остаться. Машинки утешительно стрекотали, напоминая о днях, когда я бродил с Эни по степи, отыскивая лучшие места для закладок, а в траве очередями перестреливались цикады. Только громче, во много раз громче.