О красоте - Зэди Смит

— Может быть, не знаю.

— У него удивительное лицо.

Зора взяла пульт и переключилась на местный общественный канал. В студии сидел Ноам Хомский[49]. Он смотрел прямо в камеру и говорил, очерчивая в воздухе круги своими большими выразительными руками.

— Конечно, тебе не до таких вещей.

— Мам!

— Но любопытно ведь, что ты на это не смотришь. Ты думаешь о высоком. Удивительное свойство.

Зора прибавила Ноаму звук и наклонилась к экрану, навострив уши.

— Просто мне хочется чего-то… более умственного.

— В твоем возрасте я шпионила за парнями на улице, потому что они обалденно выглядели сзади. Мне нравилось смотреть, как у них все трясется и болтается.

Зора в изумлении взглянула на мать.

— Я ем, ничего?

Послышался звук открываемой двери. Кики встала. Ее сердце, необъяснимым образом переместившееся в правое бедро, билось свирепыми толчками и грозило свалить ее с ног. Она шагнула к коридору.

— Это из комнаты Леви?

— А того парня я видела. Совершенно случайно, на прошлой неделе на улице. Вроде бы его зовут Карл.

— Правда? И как он?.. Леви, это ты?

— Как он, я не знаю — он мне историю своей жизни не рассказывал. На вид отлично. Меня его манеры покоробили. Самовлюблен малость. Наверное, уличный поэт — это… — начала Зора и умолкла, видя, что мать бросилась навстречу ее брату.

— Леви! День добрый, детка. Я не знала, что ты здесь.

Леви надавил костяшками больших пальцев на опухшие от сна глаза и двинулся навстречу матери и ее облегченному вздоху, без сопротивления утонув в ее домашней груди.

— Детка, ты плохо выглядишь. Когда ты пришел?

Леви вяло поднял взгляд и снова зарылся в грудь матери.

— Зора, сделай-ка ему чаю. Бедняжка говорить не может.

— Пусть сам делает себе чай. Бедняжке следовало бы меньше пить.

Тут Леви оживился. Он вынырнул из объятий матери и направился к чайнику.

— Заткнись, а!

— Сам заткнись.

— Ничего я не пил. Я просто устал. Вернулся поздно.

— Никто не слышал, как ты пришел. Я, между прочим, волновалась. Где ты был? — спросила Кики.

— Да нигде особенно — так, встретил ребят, потусили. Пошли в клуб. Было здорово. А завтрак есть, мам?

— Как работа?

— Как обычно. Хорошо. А завтрак есть?

— Яичница — моя, — сказала Зора, нависая над тарелкой и придвигая ее к себе. — Где мюсли, ты знаешь.

— Заткнись.

— Детка, я рада, что тебе было весело, но на этом все. Следующую неделю по вечерам ты дома, договорились?

Защищаясь, Леви тут же скакнул по шкале громкости:

— А я никуда и не собирался!

— И отлично, потому что у тебя финальный тест на носу — тебе бы подналечь на учебу.

— Ой, слышь, мне надо будет уйти во вторник.

— Леви, что я только что сказала?

— Но я к одиннадцати вернусь. Это важно.

— Ничего не знаю.

— Нет, правда. Парни, которых я встретил, они… у них выступление. Я в одиннадцать уже буду. Это всего лишь «Остановка», я поймаю такси.

Зора вскинула голову, оторвавшись от завтрака.

— Э, это я иду во вторник в «Остановку»!

— Ну и что?

— А то, что я не хочу тебя там видеть. Я иду туда с классом.

— Ну и что?

— Ты в другой день пойти не можешь?

— Отвяжись, а! Мам, я в одиннадцать буду. И у меня в среду нет двух уроков. Чесслово. Все путем. Я вернусь вместе с Зорой.

— Нет!

— Да, — сказала Кики тоном, не допускающим возражений. — Тема закрыта. Чтобы оба были в одиннадцать.

— Что?!

По дороге к холодильнику Леви отпраздновал победу, всадив в воздух невидимые кинжалы, и по-джексоновски вильнул задом, поравнявшись со стулом сестры.

— Но это несправедливо! — воскликнула Зора. — Лучше бы я училась в другом городе!

— Ты все еще живешь в этом доме, и будь добра считаться с нуждами семьи, — сказала Кики, взывая к основе основ в надежде защитить решение, несправедливость которого она и сама про себя отметила. — Будет так, как сказала я. Ты пока не платишь здесь ренту.

Зора сложила руки в покаянной молитве.

— О, как ты добра, благодарю! Благодарю за то, что ты позволяешь мне жить в родительском доме!

— Зора, не заводи меня, я серьезно, даже не…

В кухню незаметно вошел Говард. Он был полностью одет и обут, мокрые волосы были зачесаны назад. Чуть ли не впервые за неделю Говард и Кики стояли в одной комнате, всего в трех метрах, и смотрели друг на друга, как два официальных, развернутых лицом, но никак не перекликающихся полнофигурных портрета. Пока Говард выдворял детей из кухни, Кики не торопясь разглядывала его. Теперь она смотрела иначе (побочный эффект разлада семьи). Был ли ее новый взгляд правдив, она не знала. Это был голый, разоблачающий тип зрения. Она видела все трещины и пробоины в броне его угасающей красоты. Она обнаружила, что даже самые нейтральные телесные черты мужа могут вызывать у нее неприязнь. Его тонкие, как бумага, кавказские ноздри. Его непропеченные уши с пучками волос, которые он старательно выпалывал, но которые все равно призрачно напоминали о себе. Единственное, что грозило поколебать ее решимость, это чистые временные слои Говарда, маячившие в ее уме: Говард двадцати пяти, тридцати, сорока пяти лет, пятидесяти одного года — ей было трудно отгородиться от этих образов, неуклонно держаться прямой колеи, сосредоточиться на последнем Говарде, пятидесятисемилетнем. Лжеце, отравителе жизни, чеканщике фальшивых чувств. Кики не дрогнула.

— В чем дело, Говард?

Он едва успел выпроводить упиравшихся детей из комнаты. Теперь они были одни. Говард быстро обернулся, Кики увидела его потерянное лицо. Он не знал, куда деть руки и ноги, где встать, на что опереться.

— Дело? — тихо переспросил он, одергивая свой джемпер. — Не знаю, о чем ты спрашиваешь. Я бы это так не назвал. Это не дело, это вся жизнь.

Ощущая силу своей позиции, Кики переплела сложенные на груди руки.

— Замечательно. Очень поэтично. Но боюсь, я не в лирическом настроении. Ты хотел мне что-то сказать?

Говард уставился в пол и разочарованно покачал головой, как ученый, не получивший долгожданного результата в ходе тщательно спланированного опыта.

— Ясно, — сказал он после паузы и пошел было к себе в кабинет, но у двери опять обернулся. — Может, наконец поговорим? По-человечески. Как старые знакомые.