Смятая постель - Франсуаза Саган

Эдуар был уже в десятом по счету баре, что для мужчины, который в общем-то не пьет, было много. Алкоголь развязал ему язык, ему хотелось жаловаться, и если бы не его воспитание, он бы доверился симпатичному бармену, который, не мешкая, наливал ему одну порцию виски за другой. Он рассказал бы ему о Беатрис, о женщине, которую любил так сильно и так долго и которую любит до сих пор. О женщине, которой он так верил – и которая, стоило ему уехать, бросилась в объятия другого, причем его лучшего друга; о женщине, которая еще днем притворно интересовалась его делами, его пьесой, следуя лицемерным советам своего второго любовника. Бармен – Эдуар это знал – был бы на его стороне. Все мужчины были бы на его стороне и все бы ее осудили. Ей все-таки следовало бы знать, как всегда знал он сам, что между мужчиной и женщиной, которые любят друг друга, доверие, уважение и верность так же обязательны, как физическая близость. Он счел хорошим тоном не вспоминать ни о каких правилах, но она вынудила его, подтвердив, что он оказался прав во всех своих предположениях. Когда есть любовь, жизнь делят на двоих, как хлеб, делят все: и радость, и грусть, а не превращают ее в бесконечную череду ударов кнута и пряников, испытаний и порок. Беатрис умело воспользовалась его слепотой, тщательно замаскировав свое оружие. Она даже убедила его в том, что это оружие заржавело и затупилось, даже призналась ему в любви. Она убедилась в его беззащитности и тогда бросилась в атаку и разрубила его пополам, искромсала на куски – так было больно, так он страдал. Потому что он признался, что в разлуке был болен ею, и вот она превратила его в умирающего.

Как он теперь сможет верить ей? Верить, что она любила его, Эдуара? Как он смешон… смешон как любовник, как преуспевающий автор, смешон как путешественник, смешон как друг! Эдуар посмотрел на себя в зеркало и увидел шатена с продолговатым лицом, лицо расплывалось благодаря выпитому виски: да, Беатрис права, предпочтя ему этого жиголо, сутенера, этого ослепительного, ей под стать, Никола. Как они, должно быть, смеялись над ним, когда он звонил ей, умирая от тоски на своем пятидесятом этаже. Она, наверное, получала настоящее наслаждение, отведя ему дурацкую роль паяца, которую он, по сути дела, всегда и играл и с которой смирился и в ее глазах, и в глазах всего Парижа (этого сборища снобов, невежд и выскочек). Да, она наслаждалась, оскорбляя его и соблазняя Джино. И сколько еще мерзостей совершила она, о которых он и не подозревает? Сколько раз распутничала, пользуясь его слепотой, его неизменной любовью, его, Эдуара, провинциального писателишки, глупца, нелюбимого любовника?

Но даже сейчас, в этом дурацком баре, задымленном, битком набитом людьми, он ни секунды не мечтал о мести, не хотел забыть ее, не обещал себе цинично, что подождет, пока она состарится, пока ей станет страшно и она сама будет искать его. Ему хотелось сбежать, уехать к себе в Дордонь, увидеть перрон, воркующих голубей, перечитать плохие детские стихи, спать в узкой подростковой (своей подростковой) кровати. Как только он в своем воображении доходил до кровати, память тут же возвращала его в сегодняшний день, и не от воспоминаний детства ему перехватывало горло. Вместо кровати в ширину двух деревянных створок, возле окна, распахнутого в необъятные просторы благоухающих полей, он видел огромную, безбрежную, всегда смятую постель посреди голубого ковра и чувствовал дуновение долетающего из куцего садика ветерка, горячего, городского, пыльного; и на этой кровати он видел женщину с распущенными волосами, с закрытыми глазами, которая глухим голосом молит о чем-то невыразимом. Он слышал старинную оперу и, следуя за головокружительной мелодией, видел эту женщину счастливой, слышал, как она кричит от наслаждения в тот самый миг, когда он – невыразительный, никому не известный шатен – принуждал ее к нему. И были все те же картины на стенах, тот же ковер, те же занавеси и та же всегда невозмутимая Кати, которая просила извинения, не решившись постучать в такой-то час, и была все та же ванная комната, слишком просторная, и мужской халат, тоже слишком просторный, хозяином которого он себя никогда не чувствовал и который, как ему казалось, куда основательнее выглядел на вешалке, чем на своих временных и преходящих владельцах; и была Беатрис – она зевала, она свернулась в комочек, собираясь спать, она говорила «ТЫ», называла его по имени, властно требуя любви, Беатрис, которая что-то делала, говорила, думала, и неважно, что еще…

Когда он вернулся на рассвете небритый, расхристанный, он увидел, что Беатрис спит; она лежала на животе, подложив руку под голову, погруженная в глубокий, крепкий сон, такой он не раз видел ее, живя с ней. Он посмотрел на ее профиль, на руку, свесившуюся с кровати, на продолговатые веки и, не раздеваясь, лег рядом с ней, даже не подумав ее разбудить. Его собственная судьба и судьба его любви больше ему не принадлежали: и, очевидно, навсегда. Как очевидно было и счастье проснувшейся спустя три часа Беатрис.

Эдуар спал. Он пришел домой, чтобы вызнать у нее подробности, изучить себя, побить ее или простить. В общем, «выяснить отношения» – как любят говорить обманутые. Но и алкоголь способен на измену – Эдуар спал. Беатрис смотрела на него; во сне у него было выражение лица, какого она никогда не видела наяву: он выглядел счастливым. Сон Эдуара всегда волновал Беатрис; этот сложный, всегда ненасытный и неутомимый мужчина во сне становился довольным ребенком, он видел счастливые сны и всегда был рад в них погрузиться. Глядя, как он спокойно и расслабленно лежит, положив руку на грудь, она обратила внимание на молчаливое согласие его тела и духа. Она видела, как он повел рукой по кровати, ища ее, и, не найдя, свернулся клубком, продолжая улыбаться, и подумала, что это и есть символ всей его мужской жизни. И во сне, и наяву он был неизмеримо далек от всех прочих ее любовников – мужчин, которые во сне скрипели зубами, беззвучно жаловались и стонали, – и если на их лицах и отражалось что-то, так только гримаса страха. Эдуар же спал, как дитя с чистым сердцем, каковым он и был и какого она любила. И он ее любил – ведь он вернулся. Он подумал и понял, что история с Никола, если она и не придумана, то сильно раздута, и он ее простил. Она смотрела на него, небритого, осунувшегося, доверчивого, и думала, какой бес ее попутал рассказать ему накануне о Никола, зачем нужно было говорить правду человеку, который не выносит правды и которого она за это и любит.

Напевая, она прошла в соседнюю комнату, которая называлась комнатой Эдуара, потому что там он держал свои рукописи и спал, пока она болела. «Надо поменять здесь занавески, ковер и мебель», – подумала она и с улыбкой отметила, что именно в тот миг, когда решаешь оставить мужчину в своей спальне и своей постели и, может быть, на всю жизнь, начинаешь готовить ему холостяцкий угол, где он и будет укрываться от твоей любви. И, наоборот, для мужчины, который перестал нравиться, никто не готовит никакого убежища, никакого места отступления: ему остается одно: в том же темпе (галопом), только в противоположную сторону проделать все тот же короткий путь от входной двери до вашей спальни. Голубая тетрадь Эдуара лежала на тумбочке, и, открыв ее, Беатрис удивилась, каким прилежным почерком, как чисто и разборчиво она была исписана. Она решила полистать начало, а потом сварить себе кофе.