Лизаветина загадка (сборник) - Сергей и Дина Волсини

Почему же, осознавая это, Тимофеев все-таки не покидал свой супружеский пост? Причина на то была самая обыкновенная – ему не хватало денег. Проекты его угасли, не принеся доходов, банковский кризис сожрал добрую часть накоплений, дом на море не продавался, должники исчезли вместе с деньгами, и он уже стал бояться телефонных звонков – плохие вести настигали его одна за другой. Лизавета ничего не замечала. Не привыкшая думать, откуда берутся деньги, она принимала как само собой разумеющееся то обстоятельство, что Тимофеев за все платил. Между тем средств у него оставалось лишь на год жизни, а дальше пустота. Придется наниматься на работу и возвращаться к той жизни, от которой он бежал. Последнее, что могло спасти его, это продажа московской квартиры на Зубовском бульваре, на эти деньги он мог бы остаться здесь и взяться за небольшой проект, купить бар или туристическое агентство. Но против этого насмерть стояла Лизавета. С каких-то пор она стала связывать квартиру с их браком и жила с мыслью, что у них есть шанс, пока есть эта квартира, а если ее продать, то им конец. Какой шанс, недоумевал про себя Тимофеев? Что за надежды сидели в ее голове? Этого он не знал, но чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Дни напролет он проводил на пляже. На воздухе ему легче дышалось, да и не мог он находиться рядом с Лизаветой подолгу. Барселонцы возвращали его к жизни. Глядя на то, как они гуляют парами, компаниями, с детьми, как от души веселятся на бесчисленных маленьких праздничках, сделанных из одной деревянной сцены да пластиковых скамеек, как живо заводят разговор, как любят обниматься, держаться за руки и как редко бывают одни, Тимофеев отогревался. Среди них он не чувствовал себя чужим, наоборот, он был здесь как дома. Лизавете по привычке говорил, что идет по делам, а сам часами бродил по городу, сидел и смотрел на море, наблюдал за людьми, и все думал – разве не может и он жить вот такой простой человеческой жизнью? В этом состоянии мы и застали его в тот свой приезд.

А потом был звонок, который все изменил. Наутро после того, как мы распрощались, Тимофеев сидел и крутил в руках телефон, думая, как поступить. Он сам не заметил, как по привычке пришел в Диагональ-Map и устроился за тем же столиком, где обычно пил кофе с нами. Как всегда в этот час, его обслуживала Няня. И тут он возьми да и расскажи ей все – про квартиру, про свое московское житье, про мечты, которые никак не сбываются, про то, что этот звонок для него как последний шанс и что он до смерти устал жить, как живет. Няня в ответ на его монолог произнесла коротко, но с чувством:

– Ты такой замечательный! Я знаю, у тебя все обязательно получится!

Подтолкнула ли его эта наивная до невозможности, неизвестно когда и откуда взявшаяся вера в него или сейчас только пойманное чувство, мелькнувшее в ее глазах и пообещавшее что-то, отчего у Тимофеева приятно и испуганно всколыхнулось сердце, но в эту минуту он решил, что купит квартиру сам. Он провернул все втихаря от Лизаветы и, когда объявил ей о том, что с московской жизнью покончено, получил безобразный, безудержный скандал. Лизавета как с цепи сорвалась. Обвинила во всех грехах, назвала горе-предпринимателем, потерявшим последнее – собственное жилье, собрала вещи и отбыла на родину. Там подала на развод. Тимофеев послал вместо себя адвоката. Делить им было нечего, так что их развели тихо, точно в срок. Тем временем Тимофеев окунулся в свою стихию. Телефон, в последние годы подававший признаки жизни раз-два в месяц, трещал не переставая, дел становилось все больше, скучать было некогда. Рук не хватало. Он стал нанимать людей и скоро понял, что созрел для того, чтобы открыть контору и работать официально. В этот период как никто другой ему помогала Няня, и технически – передать ключи, проследить за уборкой (ее бар стоял рядом с домом, где находилась новоприобретенная квартира Тимофеева), и морально – она участвовала во всей этой кутерьме с такой радостью, с такой бескорыстной преданностью, что он уже и не представлял, как мог бы обходиться без нее. То, какая она и как относится к нему, привело Тимофеева к мысли, что его с Лизаветой неудавшееся одиннадцатилетнее супружество объясняется просто, как дважды два: он, дурак, выбрал не ту женщину.

Вот уже два года, как мы приезжаем в свою барселонскую квартиру и наслаждаемся всеми благами здешней жизни, и не только материальными – заимев здесь жилье, я приобрел еще и друга. И, что вдвойне приятно, друга богатого, но веселого. Богатство не давило на Тимофеева грузом ответственности и вины перед окружающими, не лишало его покоя, не погружало в лихорадочные мысли о будущем и вообще не доставляло никаких хлопот. Вокруг него вились разного сорта люди, и он умудрялся поддерживать отношения со всеми; не тушевался, когда приходилось отказывать, а просьбами его одолевали постоянно, и вместе с тем не выглядел богачом, подозревающим всех и вся в корыстных целях. Он умел делать дела и умел радоваться жизни. По-моему, деньги его не изменили, а если и изменили, то только к лучшему. Чем солиднее сделки он заключал, чем крупнее суммы держал в руках, тем больше он становился похожим сам на себя. Он словно теперь только приступал к настоящей жизни, той, о которой всегда мечтал. Жены наши сдружились легкой необременительной дружбой, не слишком тесной, чтобы угрожать спокойствию семьи, но достаточно искренней, чтобы проводить время в приятной компании и приходить на выручку в нужную минуту. Вместе они разучивали языки, гуляли с детьми (у Тимофеевых только что родилась еще одна девочка) и беспрестанно соревновались в кулинарии, угощая нас с Тимофеевым то итальянскими, то испанскими блюдами, а то русскими сырниками да оладушками с икрой. Няня считала нашу дочь, не больше не меньше, своим ангелом-хранителем, благодаря которому она обрела свое счастье. К таким вещам она относилась с серьезностью почти религиозной, так что порой и нам с женой начинало казаться, что между ней и дочкой существует особая связь. Во всяком случае, понимали они друг друга с полуслова, и дочке больше, чем кому-либо, доставалась кипучая Нянина любовь. А по части любви Няня дала бы фору любому. Когда ей было весело, она пела, когда грустно – непременно рассказывала, почему грустит; если хотела что-то узнать – спрашивала в глаза, без обиняков, а если имела что сказать, сразу же и говорила. Ей была свойственна простота, но не та простота, что идет от глупости, а та, что бывает у людей, по природе своей не способных держать камень за пазухой. Тимофеев принимал ее темперамент с отеческой снисходительностью. Видно было, что он в семье главный, а она его боготворит. Любовь к нему она выражала с той же обезоруживающей простотой: то посреди всего прижималась к нему в порыве нежности и целовала, а то вдруг принималась объяснять нам, его друзьям, как сильно любит мужа, как не может спать, если его нет в кровати, и как у нее душа не на месте, когда он надолго отлучается из дома из-за работы.

Поначалу я слегка волновался из-за того, что своим решением оторвал жену от друзей из Плайа-де-Аро, но оказалось, напрасно. Наша дружба с Тимофеевым была не менее приятной и к тому же, чего уж скрывать, выгодной – я не знал человека более отзывчивого и готового помочь, пускай и не без выгоды для себя. Что касается наших друзей, они приезжали к нам в гости, как и многие другие наши приятели. Вместе мы гуляли по пляжам, устраивали поздние завтраки в прибрежных кафе, ездили по паркам, достопримечательностям и по магазинам. Частенько центр наших гуляний перемещался в Диагональ-Мар, и все благодаря Тимофееву, который строго-настрого запрещал нашим гостям останавливаться в отелях и самолично устраивал их в свои апартаменты. Он не упускал случая показать им какую-нибудь шикарную квартиру или рассказать о только что совершенной покупке по впечатляюще выгодной цене, и тем самым в очередной раз разрекламировать себя, а если повезет, то и заключить сделку – что-что, а продавать Тимофеев умел. О чем бы ни шла речь, в голове у него вертелась одна идея – кому бы что продать, и в любом разговоре он не забывал, к месту или нет, предложить свои услуги. В этом смысле он беспрестанно трудился и мыслями всегда был в работе, просчитывал, угадывал, рисковал. Невозможно было представить, глядя на него, что когда-то, в Москве, его ненавидели за лень и звали тунеядцем – сейчас он, кажется, был самым трудолюбивым из всех нас; бывало, во время отпусков мы всей компанией валялись на пляже и ни черта не делали, а он появлялся лишь на минутку, одетый с иголочки, здоровался и бежал по делам, стряхнув песок с ботинок из телячьей кожи, и больше мы его не видели до самой сиесты.