Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

Он обеспокоенно шевельнулся, поднес кулак ко рту, покашлял. Прислушался: не отзовется ли Светлана?

Было тихо. Только пар от кашляния вспух жидким куполком над его лицом.

По тусклой заиндевелой поверхности окна проскользил рдяной отблик, в нем, как в аквариумной глуби, проступили темные рога пятна, косо свалились за обрезь мохнатого липкого инея, за первым бликом двинулся второй — словно бы кто-то показывал кино, — ощущение нереальности, сонной одури вызвало еще большую слабость, Борисов разжал зубы, почувствовал соль и тепло во рту. Подумал равнодушно: кровь!

Неподалеку что-то полыхало — тени, отбрасываемые пламенем, перестали перебегать воровато с места на место, они уже смело отпечатывались на стекле, ровно ложились одна на другую. Борисов сглотнул кровь, слабым вялым взглядом досмотрел в окно.

Вздрогнул, когда за спиной, в дверном проеме раздался голос:

— Где пожар, не знаете?

Покачал головой. Спросил на «вы», словно бы вчера не высказывал своего пренебрежения к мягкотелому обращению:

— Как вы спали? — Отметил, что голос его — непрочищенный, глухой, слабый, и ему сделалось неудобно перед Светланой. — Извините, пожалуйста, — произнес он виновато.

— За что извиняетесь? — удивилась Светлана.

— За все, — не оборачиваясь, проговорил Борисов.

— Это я перед вами должна извиняться, — произнесла Светлана тонким, каким-то синичьим голоском. — Если бы не вы, я не знаю, где бы сейчас находилась.

— Пустое, — вспомнив моряка, и еще — усталого, насквозь пропитанного солидолом и металлической окалиной мастера с фабрики Урицкого, произнес Борисов. — Вы не замерзли?

— Очень замерзла!

Борисов повернулся. Шею прострелила боль, глазами он нащупал в сумеречном проеме двери тонкую фигурку в расстегнутом плотном пальто, снятом с чужого плеча, — может быть, это пальто носил ее отец, может, брат, а может, просто кто-нибудь принес в детский сад, чтобы утеплить ребятишек, а оно досталось воспитательнице, хотя Светлана была явно не из тех людей, которые обижают ребятишек.

— Вам скоро на работу? — спросил Борисов машинально, ему сейчас обязательно надо было что-нибудь спросить, услышать собственный голос.

Бледное Светланино лицо расплылось в сумраке.

— Нет, — хрипло проговорила Светлана.

— Что — нет?

— В детском саду оставалось двенадцать детишек. Позавчера их… — Светлана недоговорила, согнулась в хриплом кашле, плечи ее сникли под тяжестью одежды.

— Вам помочь?

Светлана, не переставая хрипеть — что-то перехватило ей легкие, мешало дышать, отрицательно помотала головой.

— Никого из детей уже нет в живых, — произнесла Светлана, согнувшись. Она никак не могла разогнуться.

— Бомба? — шепотом спросил Борисов.

— Прямое попадание снаряда. — Светлана наконец выпрямилась, изо рта у нее вырвался хрип. В груди тоже что-то хрипело, поскрипывало ржаво, она вообще сейчас состояла из изматывающего хрипа да из скрипа, ничего другого в ней не было, только хрип да скрип. — Я лишь случайно не попала под снаряд. Только и осталось у меня от детского сада, — она вытащила из кармана листок бумаги, который показывала вчера, — вот это.

Окно было по-прежнему окрашено в ровный кровянисто-светлый цвет, по вспушенному густому инею ползали клюквенные тени; огонь, разгоревшийся где-то неподалеку, жил, вызывал опасение — а вдруг перекинется на дома и пойдет гулять? Борисов закрыл глаза.

Надо было снова растапливать печушку. Книгами. Борисов молча, почти неслышно, поднялся, побрел к окну. Сквозь розовую густоту инея ничего не было видно. Горело где-то рядом. Пожар был беззвучным. Когда горит с грохотом, с воплями и треском — такой пожар бывает понятен, каждому становится ясно, что пожар будет скоро потушен, а когда тихо, без единого звука, — тогда страшно. Это значит, нет людей, которые могли бы усмирить пламя — люди мертвы.

— Вы, пожалуйста, не плачьте, — не отрываясь от окна, попросил Борисов.

— Я не плачу, — далеким голосом отозвалась Светлана.

В груди Борисова от этого голоса образовалась пустота, и в этой пустоте ошеломляюще гулко, болезненно заколотилось сердце.

— Вас дома кто-нибудь ждет?

— Нет.

Рыжие мутные блики недалекого пожара скользили по стенам комнаты.

— Может, вам лучше никуда не уходить? Может, останетесь здесь?

— Дом есть дом. — Светлана всхлипнула.

Рыжие блики продолжали метаться по стенам комнаты.

— Надо умываться, а на улицу идти неохота. — Борисов передернул плечами. — Холодно, как в ледовой яме.

— Не ходите.

— Нельзя. Сломается пружина, основа, стержень — и все, сразу покачусь под гору.

— Какой стержень?

— В каждом человеке есть нечто такое, что позволяет ему держаться — пружина, стержень, основа. Называйте как угодно. Главное не название, а смысл. Почти всегда это проявляется в малом, иногда в чем-то очень малом. — Он замолчал на секунду, переводя дыхание, выровнял самого себя, словно в долгом тяжелом беге — Борисову казалось, что он вот-вот завалится, ткнется головой в обочину, словно сошедший на нет бегун, но ничего, пронесло, и он заговорил дальше: — Допустим, каждодневное умывание. Раз привык человек умываться, раз это заложено в крови — умывайся, даже если не можешь встать с постели.

— Простая истина.

— Простая не простая, но как только человек перестает это делать, значит, все — он надламывается. А надломившись, ломается совсем и катится вниз. Да, вещь простая, может даже улыбку вызвать, но упаси бог отречься от нее.

— А там все продолжает гореть, — проговорила Светлана.

Борисов глянул в забитое густым снежным бусом окно, начавшее чуть светлеть.

— Странная вещь: в войну даже камень горит. Сколько раньше ни было пожаров — камень не горел. Закоптится — и только. А сейчас горит, словно дерево.

— Произошла переоценка материй.

— Вот-вот… Вот одна из примет большой войны — качественная переоценка материй. А вы… вы, Светлана, оставайтесь у меня. Советую… Ей-ей! Места здесь много, хватит на вас, на меня и даже на половину вашего детского сада. — Борисов осекся: сказал он не то!

Голова шла кругом, предметы перед глазами растекались, словно были сделаны из теста, плыли, ледяные прожилки в углах искрились, будто дорогие каменья, били в глаза острыми лучиками. Борисов поежился — грудь обдало болью, но боль не остановила его, он вяло прошаркал подошвами в кухню, взял там ведро и пошел на улицу.

Серый вязкий мрак на улице подался под напором пожара, всосался в сугробы, лишь кое-где у деревьев, словно куски тряпья, застыли темные воздушные пятна — в мороз даже атмосфера имеет свою плоть, ее можно пощупать руками. Борисов попытался определить, что же горит, где, но для этого надо было забираться за дома, месить снег, терять последние силы, он вскарабкался на вершину плотного, покрытого роговой коркой сугроба, продавил корку ногами, выковырнул твердые заусенчатые пластины и запустил в обнажившуюся мякоть, как в прорубь, ведро. Конечно, талая снеговая вода — не самая лучшая, лучше, когда она взята в Неве, но до Невы Борисову не дойти, на умывание сгодится и талая вода — припахивающая землей, мочой, гнилью и почему-то осенними грибами — опятами, которые Борисов любил когда-то собирать.