Заблудившаяся муза - Валерия Вербинина

– Все это так неожиданно случилось… – задумчиво заметила Наталья.

– Я, конечно, во время работы в газете насмотрелся на всяких жуликов, – поддержал ее муж. – Но о Коле я и подумать не мог… Он тебе ничего не говорил? – обратился он к Ленке.

– Он всегда был щедрый, – чисто по-женски ответила та. – Я как-то спросила, откуда у него средства. Он мне рассказал о какой-то своей тетке…

– Из Тамбова, – кивнул Замятин. – Нет, я тебе вот что скажу: он не может быть убийцей или вором. Кто угодно, только не он… Правда, он мне иногда говорил, что ради денег готов на все… но я думал, что это из какой-то его роли, и всерьез не принимал… Еще он говорил, что бросил театр по настоянию тетки, а потом, когда мы выпили, проболтался, что на самом деле там случилась какая-то скверная история, кто-то из зрителей побил его… и он чуть не умер, долго хворал, и с тех пор у него появился страх сцены… Он больше не мог играть, но декламировал замечательно… Шекспира очень любил, что бы о нем ни говорил граф Толстой…

– Порфирий, а я вот что думаю, – вмешалась его жена. – Может быть, тут что-то политическое, а про Громову они пустили слух для отвода глаз? Чтобы побольше у нас выпытать…

– Политическое? – встрепенулся фельетонист. – Ну… ну, не знаю… Он как-то политикой не интересовался. Вообще о ней не упоминал…

– Чтобы не привлекать к себе внимания, – с готовностью подсказала жена. – А что? Очень может быть. Тогда это объясняет, почему столько полиции…

Ленка всхлипнула.

– Ну, ну, что такое? – встревожился Замятин. – Сейчас мы еще нальем…

– Он мне письмо оставил, – сквозь слезы отозвалась та. – Велел его отнести, если с ним что-то случится… если его схватят… И сказал, кому отнести и куда! А я забыла, кому его отдать надо… Ду-у-у-ура! – зарыдала она, распустив губы.

Замятины обменялись встревоженными взглядами.

– Я тебе говорю, это политика, – шепнула Наталья.

– На письме если адрес? – спросил фельетонист.

– Нет! – Ленка вытерла слезы, размазав тушь так, что на нее сделалось страшно смотреть. – Запечатанный конверт… Я думала, он шутит… разыграть меня решил…

– Тут что-то серьезное, – объявила Наталья. – Вот что: давай лучше вспоминать, кому он просил отдать письмо. Просто так он ведь не мог этого сделать…

– Да не помню я! – в отчаянии вскрикнула Ленка. – Я ж говорю, я думала, что он шутит… интересничает… Сказал: отдашь, мол, Ивану… или не Ивану? Дырявая моя голова… ничего не помню… Помню только, что бывший офицер… и где ж его теперь искать? Коко, наверное, думает, что я вспомню… все сделаю… А я… я…

И она зашлась в плаче.

– Я не видел рядом с ним никаких офицеров, – сказал Замятин, хмуря свои белесые брови. – То есть мы общались, на бегах бывали, я у него деньги одалживал… Но вообще, вот я сейчас вспоминаю… Он даже о семье своей не упоминал… Скрытничал… и о тебе тоже не говорил…

– Я видела его однажды, – внезапно объявила Наталья. – С офицером.

– Наташа, ты ничего не путаешь? Когда это было?

– Да неделю назад… или две… Я у лавочника Аблесимова покупки делала… у него сахар дешевле… Выхожу – а на другой стороне улицы Николай Петрович стоит, и с ним господин в штатском, но по выправке видно, из военных… Они поговорили и разошлись. А мне, знаешь, любопытно стало – офицеры, даже бывшие, не охотники с актерами общаться… И тут я вижу, как тот господин входит в фехтовальный зал. На Разъезжей есть фехтовальный зал, – пояснила Наталья, – его держит француз Лежандр. Может, вам стоит там справки навести? Высокий такой господин… лет тридцати, темноволосый, прекрасно одет… Еще у него тросточка была с ручкой в виде головы попугая. Надеюсь, это вам поможет…

Гиацинт видел, как Амалия вышла из дома и двинулась по улице. Кот, который успел спуститься с дерева, при приближении Ленки Звездочки вновь зафырчал и метнулся вверх по стволу, но внезапно остановился и недоуменно распушил усы. Впрочем, не только его одного удивила бы внезапная перемена в рыжей мамзели, которая теперь уверенно шла по прямой, не шатаясь и не сбиваясь с шага.

Потом Амалия остановилась, и Леденцов нагнал ее.

– Что будем делать теперь, Амалия Константиновна?

Молодая женщина взглянула на него с озорным смешком в глазах.

– Русский человек, – объявила она, – терпеть не может власть.

Гиацинт, никак не ожидавший такого продолжения, открыл рот.

– Кто-то из историков – кажется, Ключевский, – утверждает, что это пошло с монгольского нашествия, жестокость которого общеизвестна, и что после освобождения от ига новая власть все равно предпочитала использовать приемы старой, – продолжала Амалия. – Так или иначе результат налицо: любая власть для нашего соотечественника прежде всего нечто, что стремится притеснить его и ущемить его свободу, даже когда власти в действительности нет до него никакого дела. Для нас власть – враг по определению, будь то правительство или, допустим, власть полицейская. А другая характерная черта русского человека – что он склонен к состраданию, причем обычно сострадает вовсе не тем, кому следует.

– Амалия Константиновна…

– Много вы знаете русских романов, где говорится о больных детях, о покинутых стариках, о калеках? Зато пачками выходят книги, в которых повествуется о нелегкой судьбе проституток или о преступниках, которым читатель непременно должен сочувствовать, хотя из их действий неминуемо следует, что они мерзавцы и если и получили по заслугам, то мало. С этой точки зрения господин Достоевский, несомненно, самый русский писатель… Стендаль, к примеру, отрубил своему Жюльену Сорелю голову и не поморщился, хотя тот даже не убил, а лишь покушался на убийство. У нас мсье Раскольников мало того что остается в живых – читатель еще обязан сочувствовать тому, что он попался и отбывает наказание, хотя по-хорошему его стоило бы казнить, и дело с концом…

Гиацинт внимательно посмотрел на Амалию.

– Вы рассчитывали на то, что Замятины будут откровеннее, если их станет расспрашивать не полицейский, а подружка преступника и к тому же – особа легкого поведения?

– Я никого не расспрашивала, милостивый государь, – усмехнулась Амалия. – Я порыдала, изливая душу, мы выпили вина, и я узнала все, что нам нужно… О, щучья холера!

К ним только что подъехал экипаж барона Корфа. Амалия надвинула шляпку пониже на брови и повисла на локте Гиацинта.

– Господин Леденцов! Как продвигается… – Тут Александр увидел рыжую потаскушку, нагло скалившую зубы, и переменился в лице. – Quelle horreur![12]

– Милостивый государь, – хихикнула Ленка, жеманясь, – мы таких слов не знаем, а вам я вот что скажу: каждый зарабатывает на жизнь по-своему… Хи-хи!

– Это свидетельница, – заторопился объяснять Леденцов, чувствуя себя так, словно его действительно застукали посреди улицы непонятно с кем.