Ночной взгляд - Дарья Бобылева

Антоша возил по стенкам ванны губку с едко пахнущим порошком и думал о том, какая же эта старушка Голубева несчастная. Несправедлива все-таки жизнь – вот он, Антоша, хороший и умный, и пенсионерам помогает, и будет, когда вырастет, компьютерщиком с большой зарплатой, а одноклассники его считают хилым дурачком, и смеются, и во дворе иногда бьют. И старушка Голубева тоже хорошая, а такая одинокая, что даже с ума сошла. Никому до нее нет дела, вот она себе сынка и выдумала, и если бы не Антоша и девчонки, которые раньше к ней ходили, совсем бы одичала, только сидела бы дома и вырезала фотографии из газет. И даже рассказывать про сынка ей было бы некому. А потом соседи бы на нее нажаловались, что тараканы из квартиры, и грязь, и запах, и увезли бы бабушку в дурдом, и там она бы и померла, а главврач переписал бы квартиру на себя. Утка про такие случаи рассказывала.

Хорошо все-таки, что старушке Голубевой попался именно Антоша, а не идиот вроде двухметрового Костика, который к пенсионерам ходит только для того, чтобы всем показать, какой он хороший и патриотичный, как сейчас модно, а сам над ними ржет и даже на телефон иногда снимает, как они что-нибудь нелепое говорят или делают. И не трусливая дурочка вроде Маринки, которая вообще жалеет, что сюда пошла, и от дедушки одного отказалась, потому что у него нарост какой-то на шее страшный.

А он, Антоша, не будет обращать внимания на то, что Любовь Александровна шизофреничка, потому что в первую очередь она – пожилой человек, который даже войну помнит. И он будет ходить ей за продуктами, и вот ванну сейчас отмоет, а потом еще помоет окна, и пропылесосит, и много чего еще сделает. И старушка его полюбит, как родного, и будет рада и благодарна, и расскажет разные истории, а если начнет опять говорить про сынка, то Антоша сделает вид, что ничего, так и должно быть, потому что он понимающий и снисходительный.

От запаха порошка, хранившегося под ванной еще, наверное, с советских времен, у Антоши пересохло в горле. Он помыл руки, очень осторожно на этот раз открыв кран, и пошел попить чаю. В кухне на столе стояли две чашки, по ним даже заварка была разлита. Сама Любовь Александровна копошилась в комнате, бормотала что-то себе под нос. Антоша налил горячей воды, бросил в чашку два кусочка сахара. От благостных мыслей о том, какое хорошее дело он все-таки делает, захотелось еще чего-нибудь сладкого. Пирожных «картошка» на столе не было. Антоша посмотрел в шкафчике – и там нету.

– Ты что ищешь? – крикнула ему бабушка.

– Пирожное.

– Я в холодильник положила. Да чего ты один-то, подожди, сейчас вместе чаю попьем.

– Я еще не домыл, я быстренько… – Антоша взялся за большую, чуть липкую ручку холодильника.

Ее тоже надо будет помыть.

В холодильнике опять зашуршало – наверное, пакет полиэтиленовый, они иногда распрямляются сами по себе, если смятые. Антоша дернул дверцу на себя.

– Сто-ой!.. – низким, ночным голосом завопила из комнаты старушка Голубева.

Что-то забарахталось на верхней полке, завизжало и вцепилось в Антошину руку. Маленькие красные лапки мяли и щипали его, пытаясь затянуть внутрь, в холод. Антоша с криком высвободился, но бесформенное существо цвета несвежего мяса прыгнуло на него, ухватилось за футболку на груди и укусило точно в левый сосок. Орущий Антоша упал на пол, задев в полете табуретку, а холодный комок пополз по нему, как быстрая и ловкая жаба. Существо разрывало его одежду и торопливо впивалось в кожу, продолжая тоненько, свирепо верещать. Все происходило так быстро, что Антоша даже не мог разглядеть, что же на него напало, только вопил и беспомощно махал руками.

Маленькое личико с полупрозрачным носом-кнопочкой и совершенно черными, неживыми глазами вдруг возникло прямо перед ним и, оскалившись, вгрызлось в щеку. От существа пахло тухлятиной, кровью и гнилыми зубами…

Вымазанный зеленкой, завернутый в одеяло Антоша сидел на диване и тупо смотрел в чашку. Добрая врачиха накапала туда чего-то успокоительного, потому что поначалу Антоша так орал и ревел, что чуть не задохнулся. Успокоительное его оглушило, и теперь он просто молчал, изредка делая длинный, всхлипывающий вдох. Тогда старушка Голубева тянулась к нему сочувственно рукой, будто хотела погладить, но врачиха придерживала ее за плечи.

Старушка все рассказывала врачихе свою историю, а многоопытная тетка в белом халате молчала и таращила на Любовь Александровну увеличенные очками глаза.

– Сынок-то мой пятимесячным родился, – рассказывала, виновато улыбаясь, старушка. – Прямо дома прихватило, так на диване вот этом его и вымучила. Красненький, ручки-карандашики, знаете, у детишек-то ручки махонькие, прямо удивляешься – и из чего человек вырастает?.. Пищит, как птичка. Замолчал, правда, быстро… А я его так хотела, так хотела. Положила на столик вот тут, пуповину перерезала и говорю с ним, и молюсь, чтобы жил он, со мной был… Только потом время-то прошло, не знаю уж, сколько, а он, понимаете… попахивать стал. Я и думаю – закалять-то младенчиков полезно. Ну и положила его туда, на полочку. Одеяльце ему дала, подушечку, а сама у холодильника поклоны бью – Господи, воскреси, умеешь же… Сынок и заскребся там, запищал, как канареечка. Я обрадовалась… И вдруг мужики какие-то вокруг, дверь выбили, меня хватают. Я к сыночку, они оттаскивают, рожи красные, буркала выкатили, алкаши чертовы. Вот тогда меня в первый раз и положили…

В комнату зашел фельдшер, показал что-то врачихе жестами за спиной у Любови Александровны. Врачиха еле заметно кивнула.

– Да я-то понимаю, что вы, – заторопилась старушка. – И лягу опять, что ж поделать. Сынка-то плохо, значит, воспитала, взревновал он. Сам без меня управится, он привычный уже, взрослый совсем. Только в школу я его не хочу отдавать, вы не знаете, можно сейчас так, чтобы на дому?..

Фельдшер вернулся на кухню и снова посмотрел в распахнутый, бурчащий холодильник. Там на верхней полке лежал увядший огурец, а рядом – кукольная постель. Перинка, голубое простроченное одеяльце, подушечка с бахромой. Подушечка была промята посередине, как будто здесь действительно совсем недавно спал ребенок. Фельдшер прищелкнул языком, поражаясь бабулиной шизофренической изобретательности, и приподнял подушку. Под ней лежал изгрызенный с одного края кружок колбасы.

В первом подъезде дома номер семнадцать по улице всеми забытого академика сделали ремонт. Темные молчаливые люди побелили потолки, покрасили стены в гнусно-розовый, а железную дверь – в изумрудный, прямо поверх обрывков объявлений и мазков клея.

А еще молчаливые люди сменили лифт. Вместо прежнего, обшитого панелями «под дерево» и уже слегка вихляющегося на ходу от старости (не говоря о выжженных кнопках), в подъезде воцарилось стальное чудо техники. В нем было электронное табло и датчики, беспокойно чирикавшие, если в дверном проеме слишком долго находился посторонний предмет. Белые круглые лампочки на потолке сияли как звезды, а новые стальные кнопки спалить было невозможно: раскалив кнопку в тщетном стремлении нанести ущерб ценному оборудованию, хулиган рисковал сам получить ожоги.