Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

В 1767 году Екатерина II, путешествуя по Волге, писала Вольтеру: «Здесь народ по всей Волге богат и весьма сыт… и я не знаю, в чем бы они имели нужду»[298]. Перефразируя знаменитую фразу Генриха IV: «Я хотел бы, чтобы каждый француз имел курицу в супе», императрица заявляла, будто русские крестьяне не только могут есть курицу, когда пожелают, но и стали с некоторых пор предпочитать индейских петухов. На фоне приведенных цен эти слова вовсе не выглядят издевательством. Одно крестьянское хозяйство содержало 10–12 лошадей и 15–20 коров, от 5 до 50 кур, уток, гусей и индюшек. (Это положение полностью изменилось в послереформенной русской деревне, обнищавшей из-за малоземелья и выкупных платежей.) Простая сивка-бурка стоила 4–7 рублей (в столицах породистые лошади оценивались от 20 до 70 рублей). Покупка буренки могла облегчить семейную кубышку на 2–3 рубля[299].

Знакомая нам со школьной скамьи картинка крестьянского обеда у А. Н. Радищева — хлеб «из трех частей мякины и одной несеяной муки» и «кадка с квасом, на уксус похожим»[300] — результат трехлетней засухи и неурожая, охвативших в 1787–1790 годах Центральную и Восточную Европу. Затянувшаяся война с Турцией и Швецией тоже не способствовала повышению благосостояния, ибо налоги росли. Однако назвать крестьянскую трапезу по Радищеву типичной для всего XVIII века нельзя. Недовольство населения вызывал отнюдь не голод. Во время той же поездки по Волге Екатерине II было подано более 600 челобитных — жалобы на злоупотребления местной администрации и на притеснения помещиков[301]. Через шесть лет окраины займутся огнем пугачевщины, которую спровоцируют серьезные пороки управления и опять-таки затянувшаяся война 1768–1774 годов. Характерно, что о голоде или хотя бы недостатке пищи ни в казачьих районах, ни в Поволжье сведений нет.

Недаром Дашкова в разговоре с Дидро о просвещении и освобождении крестьянства сравнивала русский народ со слепым младенцем, который сидит на краю пропасти и «хорошо ест». Откройте ему глаза — он немедленно испугается, забудет про аппетит и чего доброго свалится вниз. «Приходит глазной врач и возвращает ему зрение… И вот наш бедняк… умирает в цвете лет от страха и отчаяния»[302]. Другими словами, русские крестьяне не просвещены, несвободны, но сыты.

Этим не могли похвастаться более цивилизованные страны. Чем больше Марта Вильмотжила в России, тем снисходительнее становились ее суждения «о рабстве»: «Дай Бог нашим Пэдди (как я люблю этих милых бездельников…) наполовину так хорошо одеваться и питаться круглый год, как русские крестьяне… Те помещики, которые пренебрегают благосостоянием своих подданных… либо становятся жертвами мести, либо разоряются». Как раз один такой случай мести произошел вскоре после прибытия Марты в Москву: «Господин Хейтрифф владел спиртным заводом. Он, видимо, отдал несколько жестоких распоряжений, крестьяне восстали и бросили его в кипящий котел»[303].

Побывав в 1777–1778 годах во Франции, Д. И. Фонвизин был потрясен нищетой простонародья. Драматург писал из Парижа брату своего покровителя Петру Ивановичу Панину, что «русские крестьяне при хороших хозяевах живут лучше, чем где бы то ни было в мире», у них есть чем растопить печь, согреть и накормить семью. «Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции… Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с чем мы, развеся уши, слушивали»[304]. Наполеон позднее говорил, что избежать революции можно было только «позолотив цепи», то есть накормив голодные рты, а на это у королевской власти не было средств.

В 1776 году Екатерину II в Петербурге посетил шведский король Густав III. Одним из частных предметов разговора было желание гостя, чтобы Россия обязалась выдавать тех подданных Швеции, которые перебегают через границу. В основном это были рыбаки — на русской стороне жилось сытнее. Во время подготовки Верельского мира со Швецией 1790 года король попробовал повторить свое требование, но встретил отказ Екатерины, заботившейся об увеличении числа подданных. Любопытны материалы работы шведской инквизиции XVII–XVIII веков. Главной причиной «посещения шабашей» крестьяне назвали дьявольское пиршество, на котором ведьмы угощали их «кашей и щами с плававшим куском масла»[305]. Перед нами пример массовой истерии на почве постоянного недоедания. Пища стала для несчастных маниакальной идеей, и они готовы были продать за нее душу.

В отличие от северной соседки жизнь впроголодь не была в XVIII столетии типичной чертой быта податных сословий России. Даже очень критично настроенный по отношению к русской реальности французский дипломат М. Д. де Корберон описывал в дневнике 1779 года изобилие продуктов в Петербурге: «Мы… посетили тот знаменитый рынок близ крепости (Петропавловской. — О.Е.), где выставлены все съестные припасы в замороженном виде, привезенные из внутренних мест страны. Эта армия мороженых свиней, баранов, птицы и т. д. — удивительное зрелище, способное излечить от обжорства»[306].

Гедонистические наслаждения русского дворянства за пиршественными столами не несли в себе ничего циничного. Напротив — лишь подчеркивали жизнерадостный настрой общества в целом. Подчас он проявлялся в резком переходе от карнавального разгула к строжайшему воздержанию. Во время Масленицы веселье не прекращалось ни на час. Огромный город спешил натанцеваться и наесться перед Великим постом. «В 12 же часов последнего дня Масленицы на веселом балу, где соберется пол-Москвы, мы услышим торжественный звон соборного колокола, который возвестит полночь и начало Великого Поста. Звон этот побудит всех мгновенно отложить ножи и вилки и прервать сытный ужин. В течение шести недель поста запрещается не только мясо, но также рыба, масло, сливки (даже с чаем или кофе) и почти вся еда, кроме хлеба»[307]. Марта сгущала краски. Вскоре она узнала, что постный стол изобиловал рыбой. «Разнообразие постных блюд неописуемо, сегодня их было 23, — удивлялась девушка. — …Рыбу готовят на всевозможный лад, начиняют ею маленькие пирожки, варят супы»[308]. В Москве ирландка познакомилась с дорогим напитком — миндальным молоком, которое выжимали из орешков и добавляли в кофе или чай.