Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

В Гельсингфорсе на вокзале Степанова «встретило лицо, называвшее себя в Петрограде и в Луге Луначарским». Возможно, уже тогда догадка о какой-то злой шутке над ним или провокации встревожила не в меру доверчивого и безответственного тридцатилетнего фейерверкера. Эта догадка проскользнула в реплике, прозвучавшей при допросе: «Был ли это действительно Луначарский или кто-либо другой, только именовавший себя Луначарским, я Вам сказать не могу, так как Луначарского… я лично никогда не видел. Также само я не могу утверждать, что человек, назвавшийся в Луге Розенфельдом, есть действительно Розенфельд-Каменев».

Выполняя порученное ему задание, Степанов побывал на броненосце «Петропавловск» и пытался высказать команде все, чему его учили. Когда же сошел на берег, то был арестован неким Быстровым, «состоявшим в распоряжении охраны Народной свободы Исполнительного комитета Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта, затем заключен под стражу в Нюландскую тюрьму».

Если Степанова спровоцировала контрразведка, по утверждению автора этих строк, то почему она его не освободила? Зачем устраивала ему допросы?.. Во-первых, он поддался на соблазн «крупными чаевыми», покинул часть, место ее дислокации, вел пропаганду против Временного правительства. Значит — преступник. Значит — должен был понести наказание. Ну разве так уж важно, что Розенфельд-Каменев, якобы «соблазнявший» и «инструктировавший» свою жертву, — подставное лицо и «свой человек»? Во-вторых, не могли же контрразведчики признаться фейерверкеру, что использовали его как подсадную утку, извиниться перед ним. Наоборот, им выгодно было держать в неведении и устрашении Степанова, свалив всю вину на большевиков, пусть даже и использовав чужие имена, заронив на них в душу солдата злость, обиду, а может, и ненависть. Кроме того, запуганный обвиняемый, а потом помилованный — это же верный безотказный осведомитель.

6 октября 1917 года[155]состоялся повторный допрос Степанова. Он повторил почти все то, о чем говорил раньше, кое-что добавив и уточнив. Так, в Гельсингфорсе после встречи на вокзале с Луначарским «отправился по указанному адресу к Козловскому, коего и застал дома». Сюда же заявился и Карпищук. Козловский жил один, поэтому гости остались у него ночевать. На следующий день они пошли на броненосец «Петропавловск». Степанов, когда собралась команда послушать его, стал держать речь, между тем как Карпищук сошел на берег. (Похоже, что Карпищук контролировал его, но, когда убедился, что все идет по плану, постарался побыстрее скрыться, а может, и сообщил куда следует.) Степанов показал:

«Когда после нескольких слов к команде я увидел, что рано или поздно я буду разоблачен и что выдержать свою роль и вводить в заблуждение других не смогу, то решил признаться, что ни Керенского, ни вообще членов правительства я не знаю и говорю неправду, и предложил команде поступить со мной, как они признают нужным. Я с несколькими матросами поехал на берег…»

Вскоре матросы вернулись на корабль, а Степанов направился на вокзал. Там его разыскал Карпищук. Он же купил билеты, и они сели в вагон, чтобы отправиться в Петроград. Но тут вошел «зловещий» Быстров, арестовавший Степанова. Карпищука никто не тронул…

А вот финал этой, не нуждающейся в особых комментариях, детективной истории. Впрочем, комментарии в словах самого пострадавшего:

«По рассмотрению предъявленных мне фотографических карточек,[156]объясняю, что лица, изображенные на этих карточках, мне неизвестны. Те лица, которые виделись со мной и называли себя Розенфельдом и Луначарским, каждый раз являлись ко мне в других костюмах и нагримированными, поэтому я точно не могу сказать, действительно ли их фамилии — Розенфельд и Луначарский или они ложно именовались этими фамилиями…».[157]

Подобными фактами, закрывая глаза на недалекость или бесчестность «свидетелей», на анекдотичность или нелепость того, о чем они рассказывали, Александров заполнял вслед за показаниями Ермоленко и Алексинского свое постановление, предназначенное для публичного изобличения большевиков и их лидера. Кроме такого свидетеля, как Степанов, находится еще один, «невольно принимавший участие в выступлении» — командир 3-й роты Кронштадтского флотского полуэкипажа Семенников. Несмотря на «невольное участие», ему достоверно было известно, что «указания идти в Таврический дворец с требованием о низвержении Временного правительства были даны Лениным». Ему вторил поручик 1-го пулеметного полка Зыткин, намекая на какую-то организацию, от которой «выжидали распоряжений и сообщений о выступлении других полков». Командир роты Стогов заверял, что «связь Ленина с вооруженным выступлением обращала на себя внимание». Ну а сестра милосердия Шеляховская могла бы посоперничать богатством воображения с самим Ермоленко, поскольку видела, «как к образовавшейся у дома Кшесинской разношерстной толпе из рабочих, женщин, мальчишек и просто хулиганов выходили из этого „штаба Ленина“ несколько человек статских, полуинтеллигентного вида в шляпах и раздавали десятирублевые бумажки по одной на человека… ленинцами была роздана значительная сумма денег, не одна тысяча рублей…». Но за деньги следовало кричать «по требованию большевиков» лозунги вроде «долой»…

Подобных примеров не счесть. И все они подавались в противоречии с показаниями действительных участников событий и документов. К примеру, было предано огласке, что «по приказу большевиков арестовывались министры Временного правительства». Действительно, предпринималась попытка арестовать Чернова. Но это половина истины, вторая же в том, что именно те, кого обвиняли в организации «арестов», все сделали для того, чтобы локализовать этот единственный случай, получивший столь грозное обобщение. Это нашло отражение в показаниях Троцкого, Ильина и самого потерпевшего — Чернова. Кстати, Ильин, тогда добровольно явившийся в следственные органы и долго игнорируемый Александровым, сделал другое обобщение, причем более убедительное и объективное, чем постановление Александрова.

«Господину прокурору Прокурор Петроградского

Петроградской судебной окружного суда

Палаты 27 июля 1917

<Штамп> входящий № 1912

Мичмана Ильина (Раскольникова)

Заявление

Опубликованное 22 июля от Вашего имени официальное сообщение содержит целый ряд касающихся меня фактических неточностей и искажений:

1) Делегаты от первого пулеметного полка приехали 3 июля в Кронштадт совершенно независимо от меня. Когда я узнал, что их временно, дабы не волновать массы, задержали в помещении Кронштадтского Исполнительного комитета, то я эту меру одобрил. Вообще, мне даже не удалось перекинуться с ними ни одним словом. Впервые я их увидел на митинге, на Якорной площади, куда был делегирован Кронштадтским Исполнительным комитетом для противодействия их призывам к немедленному выступлению в Петрограде.