Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский

Ягайлло покачал головой.

– Говори об этом епископу, – сказал он, – я сделаю то, что мне посоветуют, без них я не могу ничего!

Он нахмурился. Королева минуту посидела, возобнавляя просьбу так, чтобы она осталась в уме мужа. Ушла.

Спустя несколько дней замок на Вавеле снова опустел. Королева с принцессой остались одни. Во время своего пребывания старый король свыкся с новым отношением к жене, которая, не упрекая его, не показывая гнева, вернуться к совместной жизни с ним уже не хотела. Признал, может, её правоту, и рад был, что почти безнаказанно вышел из этой сумятицы, какую ему уготовил Витовт.

Охота и обычные путешествия должны были его развлечь. Дела государства он сдавал на епископа и воеводу.

Отправили ещё новое посольство к Витовту, который его двусмысленно отправил, сваливая вину на Сигизмунда. Гордость, как он говорил, не позволяла ему подчиниться и уступить. Знали, что краковский писарь Бартек из Опавы жил на дворе короля Римского, требуя короны.

Королева, оставшись в Кракове, внешне занимаясь только своими детьми, сидя в четырёх стенах, не спускала глаз с авантюр Витовта. Там у неё были свои люди, чтобы предотвратить грозную коронацию.

Хинча, выздоровив, когда только смог выйти из братского дома, отправился на разведку в поисках Страша. Сперва ему было важно отомстить за королеву, потом за себя. Поэтому он собрал старых товарищей, каморников, слуг и замковых урядников, которые могли свидетельствовать против предателя.

Хотя на дворе ему запрещено было показываться, в Краков он мог ехать, когда хотел. Он прибыл туда с целью посоветоваться с ротмистром двора, Мальским. Он знал его привязанность к Соньки и готовность встать на её защиту.

По правде говоря, злобные новости прекратились и люди не смели повторять старую клевету, Хинчи, однако, казалось, что отказа было не достаточно.

Особенно Мальский, у которого было богослужение в костёле Девы Марии Розанцовой, часто ходил в монастырь Доминиканцев. Там у выхода ждал его Хинча.

Когда он поздоровался, охмистр едва его мог узнать, и только по голосу вспомнил. С того времени, как они виделись в Хецинах, Хинча очень изменился. Не говоря уже о том, что его лицо почернело, он весь был отёкшим, пополнел и постарел.

– То, что ваша милость меня, вашего слугу, не узнаёте, я не удивляюсь, – сказал Хинча. – Как Пиотровин, я встал из могилы и не могу забыть о том, что я вытерпел в могиле в Хецинах. Как человек честный, я не хотел бы оставаться в долгу перед Страшем. Впрочем, речь не обо мне, – продолжал он, – свою бы обиду я простил ради ран Христовых, но слёз и позора нашей королевы простить ему не могу. – А что вы думаете делать? – сказал Мальский.

– Не достаточно того, что королева клялась, – воскликнул Хинча. – Это происходило в замке, мало кто знает как, а многие пожимают плечами. Суду нужен настоящий клеветниик. Королева должна публично напомнить о своей чести, эта клевета не может пройти безнаказанно.

– Зачем этим судом вспоминать то, что забыли? – сказал охмистр.

– Эта история не забыта и не окончена, Бог мне свидетель, – говорил горячо Хинча. – Несколько дней я живу в Кракове, а сколько наслушался издевок и негодной болтовни, этого на воловью шкуру не запишу. Скажите, милостивый пане, королеве, пусть прикажет позвать этого негодяя. Свидетелей и доказательства мы найдём, пусть сложит голову, пусть испытает то, что постигло меня, невинного. В Хецин его, и на дно!

Охмистр долго думал, видно было, что не соглашался с предложением Хинчи, опасаясь напрасной огласки.

– Огласки большей, чем она есть, не нужно опасаться, – доказывал Хинча, – нужно выявить, всё вывести на ясный день… и мало того, что клеветник заберёт слова обратно, пусть кровью смоет пятно.

Несмотря на горячие настояния, Мальский, мужчина более спокойного духа, стойкий, не согласился на требования Хинчи. Тот чуть руки ему не целовал.

– Я не смею подойти к королеве, – сказал он, – хоть бы ноги её хотел поцеловать, поэтому я ни о чём не прошу вас, только об одном, скажите ей, что я её умоляю, чтобы она требовала суда, пусть на клеветников нападёт страх. Теперь, когда сам в опале, Витовт своего слугу защитит не сможет. Надо требовать ни мести, а правосудия… только открытый суд этот вопрос раз и навсегда может решить и смыть пятно.

Прямо до замковых ворот Хинча вёл Мальского и настаивал, просил, и наконец добился от него слова, что передаст королеве то, что от него слышал. Но в конце охмистр сказал ему:

– Я скажу, не бойся, только ты должен знать, что я не буду советовать, но буду отговаривать. Когда лихо спит, не нужно будить.

– А дать лиху шест, – закончил Хинча, – влезет на голову!

II

Последовав совету королевы, которому епископ был не против, Ягайлло подтвердил привилегии, предоставленные шляхте, за это он получил гарантию преемственности сына после себя, потом наведался в Краков и во второй раз после досадного расставания в Медице встретился с Сонькой, которая хорошо его приняла.

Известие о полученном обещании выбрать на трон Владислава сделало королеву благодарной, но всех, кто тайно благоволил принцессе Ядвиге, возмущало. К ней приходили с соболезнованием, как к обиженной, лишённой наследства и прививали в юном сердце ненависть к мачехе, гнев на отца.

Ягайлло, который думал иначе наделить бранденбургского наречённого приданым, не догадался, что это будут считать ему за грех. Сыновья всегда шли перед куделью; он имел за собой закон и традицию.

Враги Соньки видели в этом её лживость, потихоньку ворчали и указывали на неё, как на врага, который покушался на дочку Анны, ребёнка крови Пястов.

Принцесса вышла к отцу с красными от слёз глазами, бледная, а когда Сонька обращалась к ней в его присутствии, она отворачивалась от неё, не давая ответа. Послушный Ягайлло, хоть видел и понимал, что там делалось, молчал, предоставляя времени исцелить рану.

Коротко побыв в Кракове, король направился в Люблин, к своей Руси, не в состоянии поехать в Литву. Начиналась зима, которую он всегда обычно проводил в тех лесах, что имели для него другой аромат, от одного вида которых он радовался и улыбался.

В этом году практически объявленная Витовту война по поводу этой несчастной литовской короны, навязанной ему Сигизмундом, который хвалился, что бросил между ними кость, чтобы грызлись поляки с литвой, не позволяла Ягайлле не только в Вильно, но даже Гродно и границ Литвы достигнуть. Опасались предательства, коварства, насилия, а больше всего самой слабости короля.