Наследник Тавриды - Ольга Игоревна Елисеева

«Это Воронцов», — подумал Раевский.

— Счастья уже нет.

Полихрони покачала головой.

— Есть защита. Очень крепкая. Пока муж от нее не отвернулся, мне не достать.

— Что же делать? — взмолился Раевский. — Ты денег хочешь? Я дам больше.

— Дурачок, — рассмеялась гречанка. — Я говорю, что могу. А уж ты решай. В моей силе положить между ними остуду.

— И то хлеб, — вздохнул Александр.

Пифия вернулась к треножнику. Дочь придвинула туда высокий стул. Старуха взгромоздилась на него и взяла в руки белую трость. Помахивая ею над огнем, она мало-помалу впала в полузабытье, шепча заклинания на смеси греческого, древнееврейского и арамейского языков. Раевский недоверчиво следил за ней и чувствовал, что его крепко надули. Наконец Полихрони начал приходить в себя. Пот градом катился с ее лба, балахон взмок. Она выглядела так, будто пробежала версту по дороге в гору.

— Все, — заплетающимся языком объявила ведьма. — Деньги отдайте Калипсо.

С этими словами старуха сползла со стула на пол и упала бы, если б девушка не подхватила ее. Нимфа отвела мать за занавеску, где та, судя по скрипу, повалилась на кровать. Раевский стоял не шевелясь. Голос Калипсо вывел его из оцепенения.

— Вы останетесь?

— Нет. — Александр толкнул рукой дверь и с явным облегчением выбрался на улицу.

— От работы лошадь сдохла, — этими словами Казначеев начинал и заканчивал каждый день в канцелярии. Ждали, ждали тепла, дождались! Едва на полях показалась зелень, как с турецкой стороны явились тучи саранчи, которые где летели, а где прыгали, но везде пожирали всходы. Народ возопил о грядущем голоде. Чиновники молодой канцелярии — по большей части люди военные и привыкшие иметь дело с двуногим неприятелем без крыльев — содрогнулись. Один генерал-губернатор оставался тверд, как скала.

Он запросил у старожилов сведения, нельзя ли истребить сие библейское бедствие. Но услышал неутешительные рассуждения о гневе Божием. Оставалось уповать на закупки продовольствия в не тронутых египетской казнью местах, для чего следовало понять масштаб ущерба. Сколько десятин земли пострадало в каждом уезде и сколько голодных ртов рассчитывают на помощь с казенных складов. Канцелярия собралась в поход. Вооружившись тетрадями и перьями, все от полковников до коллежских регистраторов ехали считать и описывать.

Под трубные гласы и звон стремян в Одессу явился Вигель с известием, что Бессарабию тоже задело. Его немало позабавили изменения, произошедшие в городе. По приказу наместника названия улиц, прежде писавшиеся по-французски, заменили русскими. Со стен домов сняли таблички «Rue de Richelieu» и «Strada di Ribas».

— Наш граф — истребитель саранчи, освободитель цыган и борец за родную грамматику! — потешался Филипп Филиппович, сидя с Пушкиным у Сикара.

— Каких цыган? — не понял поэт. — Кишиневские новости до нас не доходят.

— Разве вы не знали, что цыгане крепостные? — подтрунил над ним Вигель. — Вы же, говорят, несколько месяцев провели в каком-то таборе. Все эти оборванцы в рабстве у бояр. Кочуют туда-сюда, воруют кур и лошадей, а часть награбленного уступают господину. Такой народ.

Сверчок был потрясен. Представить холопами кочевых детей вольности он не мог.

— Его сиятельство одним росчерком пера уничтожил старинное ярмо и пустил бездельников на свободу. После чего рухнул дом Варфоломея. Бояре видят в этом перст Божий.

— Дом Варфоломея упал? — удивился Пушкин. — Отчего?

— От снега, голубчик. — Филипп Филиппович налегал на ростбиф. — Вы же знаете, что папаша Пульхерицы оказался несостоятелен по откупам? Дом пристроили в казну, там теперь временная квартира наместника…

— Какая ирония! — воскликнул Пушкин. — Этот человек налагает руку на все, что прежде было мне дорого. — Милый сердцу Кишинев не устоял против натиска нового владыки. Хорошо хоть Инзову оставили управление делами переселенцев! — А что, Иван Никитич вспоминает обо мне?

— Передал вам целый короб домашних сладостей от «жипунясы» Катерины, — отозвался Филипп Филиппович. — Там и варенья, и пирожки, и дульчец, и сало нутряное. Чуть не со слезой говорил, прощаясь: «Как же так? Ведь он ко мне был послан. Понимаю, ему тут скучно. Но разве я мешал ему ездить куда он хочет? А у Воронцова будет ли ему хорошо?»

Пушкин готов был разрыдаться.

— Скажи ему… Скажи… А, ничего не говори! Я совсем не достоин его доброты.

В этот момент к Сикару явился посыльный из графской канцелярии и сообщил поэту, что дома его ждет ордер.

— Какой ордер? — не понял Александр Сергеевич.

— Известно какой, — деловито отозвался юноша. — Как всем чиновникам, состоящим в правлении Новороссийской губернии. О саранче.

Сотрапезники поспешили окончить обед и отправились в отель Рено.

— Какое мне дело до саранчи? — дорогой недоумевал Пушкин. — Уже полгода состою здесь ссыльным, и граф ни разу не обнаружил желания привлечь меня хоть к чему-нибудь. Да и гожусь ли я для канцелярии?

Дело выяснилось, когда поэт поднялся к себе. Кто-то безжалостно разгреб в стороны рукописи на его столе и на освободившееся место, ровнехонько посередине, положил бумагу, подписанную наместником:

«Состоящему в моем штате коллежскому секретарю Пушкину.

Поручаю Вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский. Явиться в тамошние присутствия и потребовать сведения: в каких местах саранча побывала, в каком количестве и какие учинены меры? После чего осмотреть пострадавшие поля и донести мне лично».

Кровь бросилась Пушкину в лицо. Он схватил Вигеля за руку.

— Вы видите! Видите?! Что я ему сделал?!

Пылая, как хворост, поэт кинулся искать фрак и чистые панталоны.

— Куда вы?

— В канцелярию!

Казначеев не удивился визитеру.

— Пришли за дорожными суммами?

— Какими суммами!? — заорал Александр Сергеевич, так что писаря вздрогнули. — Я шестисотлетний дворянин и не могу ловить в степи саранчу!

Казначеев поднял на него усталый воспаленный взгляд. Он не совсем понимал, что ему сказали. Но, увидев, что посетитель ломает тонкие пальцы, схватил его за локоть и втолкнул в кабинет.

— Чем вы недовольны?

Бешено вращая глазами, поэт потряс перед носом у полковника ордером.

— Это оскорбление. Формальное. Абсолютное. Граф видит во мне коллежского секретаря. А я, признаться, думал о себе кое-что другое!

— Сядьте, — потребовал Казначеев. — Успокойтесь.

Он налил воды из графина и протянул гостю. Его ровный голос возымел действие. Пушкин рухнул на стул, залпом осушил стакан, а затем, сделав над собой адское усилие, заговорил с расстановкой.