Подмена - Бренна Йованофф

Перед глазами у меня поплыло, волной накатила тошнота.

— Но я слышал, что это не ты убил его. Это сделал шериф и его помощники, они его линчевали!

Кромсатель покачал головой.

— Ну нет, это было наших рук дело! Уж поверь мне на слово, братец! Не спорю, жители городка пришли за ним, но прикончили его мы. Эти только приволокли его к месту убийства, и самое забавное, что они приговорили его за дело, хотя, возможно, не были в этом до конца уверены. Сначала они грозили ему расправой, потом избивали на улице, как собаку, но, можешь не сомневаться, он был жив, потому что визжал, как резаный.

— Вы убили одного из своих!

Кромсатель поволок меня вперед, по коридорам и проходам с красивыми резными панелями и расписными обоями. Свернув за очередной угол, мы снова оказались перед входом, в небольшом вестибюле с гладким полом и стенами, обшитыми элегантными деревянными панелями. Перед глазами у меня все качалось и плыло.

Кромсатель отпер дверь, толчком распахнул ее наружу.

— А теперь иди к своим маленьким друзьям!

С другой стороны порога на меня пахнуло палой листвой и свежим воздухом. Мне нужно было срочно вернуться в парк, где я снова мог бы вздохнуть, но сестра Тэйт оставалась привязанной к старомодному бархатному креслу, поэтому я пересилил себя, развернулся и поверх качающейся комнаты посмотрел в лицо Кромсателя.

— А если нет?

Он стоял возле дверного проема, высокий и безукоризненный, как настоящий придворный, только губы у него были чересчур тонкими, а лиловые тени под скулами делали его лицо похожим на голый череп.

— Иди, потому что я так сказал, а если не пойдешь, то отправишься прямиком в ад. Возможно, братец, ты славный малый, весь из себя прекрасный и расчудесный, да только мне ты никакой не братец!

После этого он пихнул меня в спину и вышвырнул прочь — в Джентри, наружу.

Поскользнувшись, я грохнулся на колени и руки, так что холодная грязь зачавкала в моих растопыренных пальцах. За спиной с грохотом захлопнулась дверь, лязгнул металлический засов.

Я встал, кашляя и хватая ртом воздух, потом, шатаясь, поплелся через парк. Но на углу Карвер-стрит остановился.

Я стоял в дрожащем свете фонаря, глядя на брелок, который дала мне Натали. Ленточка на нем была потертая и засаленная, а сам брелок оказался язычком обычной пластмассовой молнии, только в виде игрушечного медвежонка.

Я прошел по мокрой траве к одинокому столику, где мы с Росуэллом сидели накануне, и шлепнулся на скамейку.

Сил не было. Я был выжат, как лимон, легкие горели, одежда насквозь провоняла дымом, отцовская церковь сгорела, а Натали Стюарт была жива, но очень скоро должна была умереть.

Мне хотелось стать невидимым, раствориться, исчезнуть. Хотелось лечь и просочиться сквозь землю. Тогда бы мне не надо было ни думать, ни чувствовать. Я бы стал землей, травой, корнями. Ничем.

В кармане загудел телефон, я вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонит. Эмма. Я знал, что надо ответить, сказать ей хотя бы, где я нахожусь, заверить, что со мной все в порядке, но разговаривать не было сил. Секунду-другую я смотрел на экран, где высвечивалось ее имя. Потом нажал отбой.

Я очнулся от холода, весь дрожа. Оказалось, я уснул, неуклюже свернувшись на скамейке возле столика. Шею ломило, пальцы ног онемели. Было шесть утра. Я пропустил десять звонков от Эммы и два от Росуэлла.

Скажем прямо, этим утром школа не значилась в списке моих приоритетов. Руки и ноги у меня окоченели, нужно было срочно вернуться домой, принять горячий душ и выспаться. Но при свете дня стало ясно, что сначала мне необходимо поговорить с Тэйт, поэтому по пути домой я решил сделать крюк через Уэлш-стрит и заглянуть к ней.

Тэйт была в гараже, я заметил ее через открытую дверь, догадавшись, что она или прогуливает или, что вероятнее всего, школьная администрация уже сообщила ее матери о вчерашнем избиении Элис. За драки на территории школы наказывали временным отстранением от занятий.

Капот «бьюика» был поднят, Тэйт копалась под ним. Когда я подошел, она как раз высунула голову из-под крышки и выронила разводной ключ. Он со звоном упал на бетон и отлетел под днище. Тэйт с досадой пнула ногой по бамперу и отскочила, морщась от боли.

— Тэйт, — сказал я. И больше ничего. Мой голос прозвучал сипло и вымученно.

Она обернулась, хотела улыбнуться, но ее улыбка быстро погасла.

— Что случилось? Что ты тут делаешь?

Я покачал головой, схватил ее за рукав и потащил прочь от машины, на тусклый утренний свет.

— Ты видела это раньше?

— Эт… — Она схватила пластмассовый язычок от молнии. — Ты… где ты это взял?

Мне хотелось, чтобы она прочла ответ по моему лицу, это избавило бы меня от ненужных слов и неправдоподобных объяснений, но Тэйт только уставилась на меня с испугом.

— Скажи, где ты это взял? Нашел? Где, черт возьми? — Она вырвала брелок у меня из рук, подняла повыше. — Ты видишь? Видишь этот кусочек пластмассы у меня в руке? Говори, где ты его взял?

Я молча смотрел на нее. Правда была ужасна, я даже для себя не находил для нее слов, как, впрочем, и всего остального, творившегося под нашим городом.

— Где ты думаешь, там и взял.

Тэйт снова посмотрела на язычок, и я заметил, как изменилось ее лицо — как будто в ней что-то надломилось, а потом, так же быстро, сплавилось воедино.

— Ты ее видел!

Я вдруг почувствовал, как сильно пересохло у меня во рту.

— Да, под землей.

Тэйт уставилась на меня.

— Но ты ее видел! Значит, она жива. Ты ее видел, но ничего не сделал — ты не привел ее домой!

Я покачал головой, умирая от стыда и беспомощности.

— Я не смог, Тэйт! Они слишком привыкли делать такое безнаказанно, они делали это годами, и никто их не останавливал, даже не пытался. Я не знаю, как это сделать, Тэйт!

— Так придумай!

Я подумал о маме — странной, отстраненной, всегда холодной и всегда печальной.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Да, черт возьми, я уверена! Она моя сестра! — воскликнула Тэйт, ударив обеими руками по капоту машины. — По-твоему, я не должна сделать все, что смогу, чтобы вернуть ее?

Я не знал, какими словами рассказать ей о нашей семье, о том, какой жуткой и мучительной может стать жизнь под крышей ее дома. О том, что они до сих пор наказывают нашу маму за давнее спасение; что они целых пятнадцать лет ждали возможности отомстить, потому что для них пятнадцать лет — это две секунды, и что они никогда ничего не прощают. Они заставляют виновных расплачиваться до самой смерти.