Шарлотта Корде - Елена Морозова

В жизни своей я ненавидела всего лишь одно существо и показала всем, с какой яростью я его ненавидела; но есть еще тысячи существ, которых я люблю гораздо больше, чем ненавидела его. Живое воображение, чувствительное сердце сулили мне жизнь бурную, и я прошу тех, кто станет сожалеть обо мне, не забывать об этом; они будут рады узнать, что я наслаждаюсь покоем в Елисейских Полях вместе с Брутом и другими героями древности. Среди наших современников очень мало настоящих патриотов, умеющих умирать за свое отечество, кругом сплошной эгоизм. Сумеет ли столь жалкий народ создать республику?

В тюрьме меня устроили хорошо, сторожа мои прекрасные люди, какие только могут быть: а чтобы мне не было скучно, ко мне приставили жандармов. В течение дня это даже хорошо, а вот ночью очень плохо. Я подала жалобу на такую непристойность, но комитет не счел нужным ответить на нее; мне кажется, это придумка Шабо: только у капуцина могли возникнуть подобные мысли[81]. Я провожу время, сочиняя песни, и я готова дать слова последнего куплета песни Валади всем, кто захочет получить их. Я обещаю всем парижанам, что мы возьмемся за оружие только для того, чтобы выступить против анархии.

Меня перевели в Консьержери, и господа из суда присяжных пообещали, что отошлют Вам мое письмо, поэтому я продолжаю. Меня долго допрашивали, и я прошу Вас раздобыть отчет об этом допросе, если он будет опубликован. Во время ареста при мне нашли обращение, адресованное друзьям мира; я не могу отослать его Вам и буду просить, чтобы его опубликовали, но, боюсь, напрасно. Вчера вечером мне пришла в голову мысль послать свой портрет в департамент Кальвадос, но Комитет общественного спасения, у которого я испросила дозволения сделать такой портрет, не ответил мне, а теперь уже слишком поздно. Прошу Вас, гражданин, сообщить о моем письме гражданину Бутону, генеральному прокурору-синдику департамента; я не пишу ему по многим причинам; во-первых, потому что не уверена, находится ли он в настоящее время в Эвре; но еще более я боюсь, что, будучи натурой чувствительной, он опечалится, узнав о моей смерти. Однако я считаю его добрым гражданином, а потому надежда на скорый мир должна утешить его; мне известно, как он жаждет этого мира, и надеюсь, приблизив его, я исполнила его желание. Если кто-нибудь из друзей также захочет ознакомиться с этим письмом, прошу Вас, никому не отказывайте. Мне нужен защитник, таковы правила, и я выбрала его среди монтаньяров, это Гюстав Дульсе-Понте кулан. Мне кажется, он откажется от этой чести, но, надеюсь, мой выбор неприятностей ему не доставит. Я даже думала попросить Робеспьера или Шабо. Я буду просить распорядиться оставшимися у меня деньгами, и если мне позволят, отдам их в пользу женщин и детей тех отважных жителей города Кана, которые отправились освобождать Париж.

Удивительно, что народ позволил перевезти меня из тюрьмы аббатства в Консьержери, это еще одно доказательство его умеренности; скажите об этом нашим добрым жителям Кана, они иногда позволяют себе небольшие восстания, от которых их не так-то просто удержать. Мне вынесут приговор завтра, в восемь утра, и возможно, уже в полдень, говоря языком римлян, обо мне уже можно будет сказать: "она жила". Напомним еще раз об отваге жителей Кальвадоса, ибо даже женщины этого края способны на героические поступки. А в остальном мне неизвестно, как пройдут мои последние минуты; однако конец венчает дело. Мне незачем прикидываться равнодушной, судьба моя мне ясна, но до сих пор у меня нет ни малейшего страха перед смертью. Я всегда ценила свою жизнь только за ту пользу, которую она должна принести.

Надеюсь, что Деперре и Фоше завтра отпустят на свободу. Они утверждают, что епископ провел меня в Конвент и отвел на трибуну для зрителей. Но зачем бы ему идти на трибуны вместе с женщиной? Он депутат, и ему не место на зрительской трибуне; он епископ, а значит, ему не след появляться с женщиной. Таким образом, это явно ошибка. Деперре также не в чем себя упрекнуть.

Марат не попадет в Пантеон, хотя он это заслужил. Поручаю Вам собрать брошюрки с речами, которые произнесут над его могилой.

Надеюсь, вы не забудете про дело мадемуазель Форбен. Вот ее адрес: Александрии Форбен, в Мандрене, возле Цюриха, в Швейцарии. Скажите ей, что я люблю ее от всего сердца.

Я собираюсь написать несколько слов отцу. Остальным свои друзьям я не стану писать, а просто прошу их поскорее забыть обо мне: их скорбь опозорит мою память. Скажите генералу Вимпфену, что я помогла ему выиграть сразу несколько сражений и тем самым облегчила путь к миру. Прощайте, гражданин, я завещаю истинным друзьям мира иногда вспоминать обо мне.

Узники Консьержери, в отличие от толп на улице, не только не оскорбляли меня, но сочувствовали мне. Несчастье всегда порождает сострадание, и это моя последняя мысль.

Корде Вторник 16, восемь часов вечера».

Если «Обращение» Шарлотты — это призыв выступить на защиту республики, то письмо Барбару напоминает, скорее, завещание, адресованное как единомышленникам, так и противникам. Девушка не могла не понимать, что первым читать его будет не адресат (если тот вообще когда-нибудь его прочтет), а потому вновь и вновь старалась снять с друзей и родных малейшие подозрения в причастности к убийству Марата. Зная, что участь ее решена, она иронизирует над судьями, утверждая, что была готова попросить себе в защитники самого Робеспьера. Каждая строчка этого письма говорит о готовности Шарлотты к встрече с вечностью, готовности присоединиться к теням великих героев древности. Но девушка убеждала в этом не столько своих друзей, сколько саму себя. Всех, кому довелось увидеть Шарлотту после убийства Марата, поражали кротость ее взгляда, спокойствие ее движений и величие, сквозившее во всем, что она делала. На людях она являла спартанский стоицизм и непоколебимую уверенность в своей правоте; но кто знал, что на самом деле творилось в ее душе?

«В вихре великих событий той эпохи мало кто сумел оценить гордые и лаконичные ответы этой удивительной девушки тем гнусным мошенникам, которые судили ее; а какие прекрасные слова, какие возвышенные мысли содержит ее бессмертное послание, которое за несколько часов до смерти она адресовала Барбару! Письмо это переживет века, свидетельствуя о прекрасных республиканских чувствах, пробужденных Французской революцией», — писал Луве.

Наконец, общественный обвинитель Фукье-Тенвиль подвел итог прениям и потребовал для обвиняемой смертной казни. Председатель Монтане предоставил слово защитнику. «Когда после этих слов я встал, чтобы произнести речь, по залу прошел глухой ропот, словно всех охватило оцепенение, а потом наступила мертвая тишина, от которой я похолодел до глубины души», — вспоминал Шово-Лагард. Превозмогая волнение и страх, адвокат встал и произнес короткую речь, исполненную уважения к своей подзащитной:

«Обвиняемая сама признается в совершенном ею ужасном преступлении; она сознается, что совершила его хладнокровно, заранее все обдумав, и тем самым признает тяжкие, отягощающие ее вину обстоятельства; словом, она признает все и даже не пытается оправдаться. Невозмутимое спокойствие и полнейшее самоотречение, не обнаруживающие ни малейшего угрызения совести даже в присутствии самой смерти — вот, граждане присяжные, вся ее защита. Такое спокойствие и такое самоотречение, возвышенные в своем роде, не являются естественными и могут объясняться только возбуждением политического фанатизма, вложившего ей в руку кинжал. И вам, граждане присяжные, предстоит решить, какое значение придать этому моральному соображению, брошенному на весы правосудия. Я полностью полагаюсь на ваше справедливое решение».