Несокрушимые - Игорь Лощилов

— Я гляжу, ты уже резво бегаешь. А голову чё замотал? Надо, выходит, ждать третьего лиха, так что поостерегись...

И пошёл своим путём. Вот какой удивительный случился разговор.

Келья Малафея встретила странным запахом затхлости и гнили. Странным, ибо причин к тому не виделось. То была келья рядового монаха, от обычной унылости её отличали лишь две настенные полки с глиняными поделками, в основном свистульками, которыми похвалялся Иларий.

— Чего пришёл? — встретил Малафей хмурым вопросом.

— Хочу, чтобы ты свёл меня к могиле Илария, одному никак не сыскать.

— Неймётся тебе, али мало досталось?

— Много ли, мало, а коли обещал приятелю, надо выполнять... Значит, вы тут с ним и жили? — он обвёл глазами келью и подошёл к полке. — Можно глянуть?

— Гляди, — по-прежнему недружелюбно прохрипел Малафей.

Афанасий повертел в руках глинянки, похвалил работу и удивился:

— Крепки, как камень, навек сработаны.

Малафею похвала понравилась.

— Это что... — пренебрежительно махнул он рукою. — Теперь настоящего жару нет для запёка. Что удастся в поварне насушить, то и ладно, а там разве жар?

— Так ведь и глину нужно хорошую иметь.

— Глина ничё, как масло. Сам нашёл.

Кажется, угрюмость стала постепенно рассеиваться, и Афанасий продолжил разговор в том же духе.

— Ты другие балушки не пробовал лепить? Я, случалось, видел и коней и зверей, один умелец даже бабу свою сделал, правда, никто её не признал. Говорят, глине человечье обличье не подвластно.

Малафей усмехнулся:

— Дураки говорят. Вот гляди!

Он подошёл к стене, вынул неприметный камень из кладки и запустил руку в тёмное отверстие. На свет появился глиняный слепок, в котором легко узнавалось лицо Гурия. И хотя подлинник не требовал от лепщика большого мастерства, Афанасий издал восхищенный возглас и всплеснул руками. Польщённый Малафей извлёк из тайника новую голову.

— Лазарь! — угадал Афанасий лаврского монаха, известного обжору и толстяка. Мастер отдавал явное предпочтение толстощёким героям. — Надо ждать третьего лиха, — неожиданно для себя произнёс вслух Афанасий всё время вертевшуюся в голове фразу.

— Что?! — испуганно воскликнул Малафей.

Афанасий рассказал о встрече с Павловым и его странном предупреждении. Малафей казался встревоженным, он молча убрал лепку в тайник, высунувшаяся улитка снова заползла в свою витушку. Афанасий понял, что допустил ошибку, но в чём была причина внезапного испуга Малафея, допытываться не стал. Похвалил ещё раз его работы и, не получив никакого отклика, попросил свести к могиле Илария. Малафей молча собрался и вышел, Афанасий последовал за ним и, заметив, что тот приметно хромает, спросил о причине. Малафей ничего не ответил, довёл до кладбища, прошёл по уже знакомой Афанасию тропе и ткнул в самый крайний снежный бугорок.

— Ты ничего не напутал? — удивился Афанасий.

Малафей сурово глянул на него и безмолвно побрёл назад. Афанасий начал молиться, но никак не мог сосредоточиться, возникло вдруг слишком много вопросов, и он решил, что вернётся к этой могиле, лишь когда получит на них ответ.

Уже почти месяц трудилась Марфа в портомойне. Здесь, избавленная от необходимости ежедневно созерцать человеческие страдания и встречаться с той, которая способствовала разрушению её недолгого счастья, она меньше чувствовала безысходность своего горя, хотя приходилось работать не разгибаясь. Приняли её приветливо, особенно подружилась с соседками, Ефросинией и Варварой. Ефросиния — баба громкая и большая, с огромными красными ручищами, вдовствовала; мужа она потеряла ещё в октябре, во время первого приступа, осталась с двумя детишками на руках. Ратники охотно пользовались её услугами из вполне понятного соображения получить как можно больше за свою плату. Платили сухариком или горстью зерна, Ефросиния радовалась и тому — надо кормить сорванцов. Другая соседка, Варвара, была ярко-рыжей девицей удивительной простоты, что служило предметом постоянных розыгрышей.

— Ох, и намаялась я вчера, — начинает рассказывать Ефросиния об очередном ухажёре, — что ты месишь, говорю этому дурню, чай, не в пекарне, а он знай себе мнёт.

— Что мнёт? — робко спрашивает Варвара.

— Гляди-ка, какая любопытная — удивляется Ефросиния, — всё-то ей нужно знать до тонкости, во-о, распутня!

Варвара заливается краской под стать волосам, на глаза наплывают слёзы. Ефросиния пытается успокоить:

— Ладно, девонька, я ведь тоже раньше бедовая была, навроде тебя, это щас подстыла.

Тут уж Варвара в прямой плач, а бабам того и надо, хохочут, бесстыдницы. Портомойное дело вообще весёлое, любую печаль гонит. Так и в миру было. Как ни настираешься под крышей, всё равно к воде выйдешь, чтобы стирать и полоскать бельишко. А там непременно встретишь кого-нибудь за тем же; говорить не захочешь, петь станешь, у воды без голоса никак нельзя — водяной утянет. Раньше троицкие ходили к Ванюшену пруду, напротив Конюшенных ворот. Ныне стало опасно из-за того, что туда можно было незаметно подобраться из оврага. Ляхи с ближних застав так и делали, тогда пой, не пой, всё одно утащат, чай, не водяные.

Теперь ходили к Нагорному пруду, хоть и дальше, но спокойнее. Брали корыта и шли гуськом, а сопровождавшие охранники несли бельевые корзины. Помогали охотно, у каждого был свой интерес, лишь Михайла Павлов гордо шагал поодаль, изображая важного начальника. Придя на место, расчищали проруби и рассыпались по ближним окрестностям для наблюдения, а бабы расставляли корыта вокруг прорубей и приступали к делу. Тут судачили, делились сокровенным, смеялись, плакали, а то и пели, тихонько, конечно, в голос-то нельзя. Как-то в минуту откровения Марфа рассказала Ефросинии о своём положении. Та посочувствовала:

— Не в ладное время ты рожать надумала, — Марфа только развела руками, — это верно, что не думала, у нас ведь как в серёдке загорится, так и голову отшибает. Что делать, ты не первая, не последняя, родим разбойника, не сумлевайся. Почему разбойника? Потому что в таком вертепе ангелочка не выносишь.

С того времени взяла она Марфу под негласную опеку: глядишь, сухарь сунет в руку или корыто ополовинит, а уж приставальщикам так пригрозит, что те чуть ли не за версту обходят. Но всё это — до поры до времени. Стал вдруг вертеться вокруг неё Михайла: то пришлёпнет, то притрётся, то ущипнёт. Но, конечно, когда рядом нет Ефросинии. Та всё же заметила и пригрозила вальком:

— Здесь у тебя дозора не выйдет, а если обломится, то только вот что.

Дозор Михайлова придумка. Покуда бабы стоят, нагнувшись у проруби, и полощут, он ходит вокруг, присматривается. Тут начинает его бес щекотать и дощекочет до того, что шлёпнет кого-нибудь по отопырке и прикажет идти в дозор, посты проверять. Отказываться нельзя — дело боевое, время военное. А пост оказывается за ближним кустом.