Омуты и отмели - Евгения Перова

– Горе какое…

– Да, горе. А Сергей объявился только в 1958 году. И ты знаешь, я даже не могу себе представить, как это возможно: дед взял Сергея к себе на кафедру! Какой-то спецкурс читать. Оба же филологи. Ольга говорила, дед поставил условие, чтобы Сергей не искал встреч с Верой.

– Слушай, а Сергей знал про ребенка? Про Гришу?

– Знал, я думаю. На кладбище-то участки недалеко друг от друга, там отец их похоронен, отчим. Да и Ольга, поди, рассказала. А дальше – самое ужасное. Сергей с Викторией встретились в университете. Она тоже на филфак поступила. О чем дед думал, не знаю. Ему, наверное, и в голову не могло прийти, что…

– Это на сколько же Сергей старше твоей матери?!

– На двадцать пять лет. Ей двадцать исполнилось, когда встретились, ему – сорок пять. Она была копия Верочки! Один в один. Ольга говорила, Сергей сразу как с ума сошел. А мама… Она Ольге рассказывала, что помнит его с 1943 года, когда ей три годика всего было! Вот мама точно ничего не знала – ни про Верочкину любовь, ни про то, от кого Гриша, ничего! Влюбилась насмерть.

– Слушай, это просто античная трагедия!

– Трагедия – дальше. Мама рассказала родителям о Сергее. Ты знаешь, я так переживаю каждый раз, как об этом думаю! За всех! Ты попробуй представить: дед, Верочка, которая даже не знает, что Сергей вернулся… Да, да, она не знала, дед скрыл! Три года скрывал!

– Даже не берусь представить, как они это пережили!

– Верочка выгнала маму из дому.

– Верочка?!

– Ты знаешь, я вот все думаю про отца своего. Что это было? На самом деле он так безумно в маму влюбился? Или это такая своеобразная месть была? Реванш взять хотел? Не понимаю.

– Марин, а почему ты не веришь, что влюбился? Ты ж говоришь, она копия Верочки была. Как бы второй шанс от судьбы. Ты вспомни Анатолия с Фросей! Он мне сам говорил, что Франсуаза – его вторая попытка! Она же страшно на Валерию похожа!

– Не знаю. Как-то у меня все это в голове не укладывается. Я все думаю, думаю…

– И что дальше было?

– Родилась я. Мама с Сергеем жили на Сивцевом Вражке, под крылом у свекрови – в той квартире, где мы были. Екатерина Леонтьевна жила, Елизавета Петровна и мама со мной и Сергеем.

– Где ж они умещались-то?

– Как-то умещались. Там раньше три комнатки было, а после капитального ремонта стену убрали, и стало две. Потом Сергей внезапно умер, а мама вернулась домой… Ты знаешь, я раньше думала, что отец как-то маму обидел. Сделал что-то плохое, раз она так отгородилась от прошлого: ни одной фотокарточки его у нас дома не было, ничего! Никогда не говорила о нем. С его родными не виделась. А все твердят – и Елизавета, и Вениамин Павлович! – что любовь у них была просто безумная. Надышаться друг на друга не могли. Как же она жила потом? Совершенно одна! Ну, я еще, конечно. Не понимаю. А ведь я его помню, папу!

– Марин, этого быть не может.

– Как же объяснить?.. Я его сразу узнала на тех фотографиях, помнишь? Только боялась сама себе признаться. Помню тепло его рук, его любовь… Мне это снилось! И еще… Мама мне волосы расчесывала – долго, по сто раз щеткой. Это самое счастливое воспоминание! И Елизавета Петровна рассказала, что отец так мамины волосы расчесывал – она один раз нечаянно подглядела. Словно сияние их окружало, говорит. Такая любовь была. И я теперь понимаю: когда мама так с моими волосами возилась, это было… Ну, словно она отцовскими руками это делала! Мы были все вместе в этот момент!

– Надо же…

– Я и деда смутно помню, и Екатерину Леонтьевну! Она только в 1978 году умерла. Мы ее случайно на улице встретили, я и не знала, кто это, но запомнила – уж очень она меня приветила: обняла, заплакала даже. Мама же ничего не рассказывала, я и не знала, что рядом бабушка и тетка живут!

– А что же с Верочкой стало?

– У Верочки был нервный срыв, она так и не оправилась. Это уже Ольга рассказала, что Верочка совсем помешалась: еще когда Гриша умер, она уверилась, что его дед отравил…

– Господи!

– И стала отдельно питаться, а то и ее отравит. А тут у нее все в мозгах перемешалось, и она стала считать, что Виктория – дочь Сергея. Забыла про Гришу. Ну, вроде бы отец родную дочь соблазнил, а я – так вообще дитя порока! И прокляла Сергея.

– Какой кошмар! Слушай, а не могло это правдой быть?!

– Нет. Когда дед с бабкой поженились, Сергея в Москве вообще не было, это точно. Он еще за полтора года до этого уехал. Я письма видела. Так что – точно нет. Просто Верочка, бедная, так думала. Ты знаешь, я думаю, она с рождения такая была, просто в других условиях могло и не проявиться. Ольга говорила, Верочка слабенькая, трепетная, нежная. Ей бы в ласке жить и любви. Дед, конечно, ее очень сильно любил и страдал, когда она заболела и стала его бояться. Он же с ней в одной комнате жил, представляешь?! Но он всегда очень сдержанный был и суровый, жёсткий такой. Верочка с ним чахла.

– Я понимаю… Слабенькая, бедняжка. Вроде нашей Ирочки?

– Нет, что ты! Ирочка – очень сильная. Она внешне, физически слабая, но сила духа у нее – будь здоров! Вот Рита скорее похожа.

– Рита?

– Конечно. Она же вся на эмоциях, вся дрожит вечно, чуть что – плачет. С ней только лаской можно.

– Нет, какая чудовищная история! И ты права – всех жалко. Мама твоя – и правда, как только она потом жила, просто горе! Вот ее рак и сожрал так рано. А тебя мне всего жальче!

– Да меня-то чего жалеть?

– Ну как же! Без любви росла, в такой стуже. Маленький мой…

– Зато теперь я счастлива! Ты меня отогрел. Ведь мы справляемся, правда? Вон, скоро свадьба Мусина, оглянуться не успеем – младенца нам подкинут, а там и Ванька на очереди… Жизнь продолжается. Все хорошо!

Жизнь продолжалась: Митя с Мусей расписались и начерно отпраздновали это событие у Злотниковых – в «ближнем кругу», как выразился Стивен, который был свидетелем у Мити: Марина с Алексеем, Юля с Кириллом да Ванька с Ирочкой – Мусиной свидетельницей. К ночи молодых отправили к Юле, а остальные рано утром следующего дня должны были двинуться на вокзал, там встретиться с родителями Ирочки и с Кондратьевыми, потом доехать на экспрессе до Ярославля и оттуда уже добираться до деревни, где их ждали все остальные члены «семьи» – Анатолий заказал автобус. Стивен собирался приехать через три дня с Митей и Мусей. Он готовил сюрприз, о чем никто и не подозревал.

Муся только что почистила зубы и рассеянно разглядывала себя в зеркале ванной комнаты. Она была хороша, и знала это: черные кудри вились, глаза сверкали, щеки горели, белая рубашечка из тончайшего батиста с прошивками и кружевами, стилизованная под девятнадцатый век, выгодно оттеняла теплую смуглость ее кожи, а грудь, просвечивающая сквозь прозрачный батист, казалась особенно соблазнительной. Рубашечку – специально к первой брачной ночи! – подарила тетя Юля. Да какая тетя Юля, уже свекровь! Мусе было так странно, что она теперь вовсе не Злотникова, а Богданова. Еще больше удивлялась она тому, что не спешит вернуться в спальню, где ждал ее Митя, а все прихорашивается и прихорашивается: вот взяла и зачем-то подушилась Юлиными духами – за ушком, на запястье и еще кое-где для пущей важности. Раньше ей казалось, что, наконец дождавшись этого дня, они с Митей просто сойдут с ума от страсти, а теперь вот робела и тянула время.