Хохочущие куклы - Татьяна Дагович

Мальчик любил нижние этажи: много людей и все заняты делом, всегда тепло. Чем выше поднимался он, тем холоднее и скучнее становилось. На последних этажах, за которыми только пустота, никого не встречал он, кроме злой госпожи. Здесь давали ему мелки, которыми он писал неприличные слова на паркетах верхних этажей.

Поварихи не отвлекались от работы, белые растоптанные туфли шлепали по полу, толстые икры ног то приближались к мальчику, то удалялись, а он ел с удовольствием.

– А помнишь детство? Ты приходила из школы, кидала на табуретку портфель, и радио все говорило и говорило. Было так уютно в затененных древесными кронами комнатах, в твоем детском теле, таком маленьком – тогда так легко было его прогреть. Иногда ты, балуясь теплом, усердствовала слишком, лоб нагревался и грозил воспламениться, потолок удалялся и раскачивался, ворковала над тобой детский врач с горящей во лбу звездой, приносили из аптеки амидопирин.

Но такое случалось не часто – намного реже, чем ты приходила из школы. Чем тень портфеля сползала с табуретки на пол. Бабушка подавала кушать, непременно горячее, а ты не хотела снимать школьную форму. Вы ссорились, бабушка не сдавалась, но ты брала упрямством и до вечера оставалась в душной жесткой одежде, привыкая к ее плену.

Бабушка следила за тем, чтобы ты съела всё, ты ее очень любила, о чем узнала много позже, когда она уже стала холодной к тебе – холодной из-за смерти. У нее было большое тело, но она легко могла обогреть его до самых пальчиков. Она была теплая и грела всех вас – тебя, твоего деда, маму. Они приходили поздно, они должны были работать – всегда.

Ты забиралась на кровать с ногами, ухом к самому радио, и слушала повесть из жизни. Начало ты пропускала из-за школы, до конца не могла дослушать из-за уроков. В звуке приходили и уходили Марфы и Леопольды, Оскары и Светланы, говорили друг с другом драматическими голосами, ссорились, плакали, признавались в любви, покидали города… В дальнем конце комнаты, на столе, горела лампа, освещала твои зеленые колготки, протертые до сеточки на пятках и больших пальцах.

То шла ты по алому шерстяному ковру, ощущая влажными ступнями его горячий цвет, садилась за стол, под лампу, читала толстые библиотечные книги со стершимися обложками – без авторов, без названий. Из кухни доносилось позвякивание посуды – бабушка возилась, а ворс ковра был такой густой, такой длинный и упругий, что бабушка могла войти совсем неслышно, поставить рядом на стол оладьи с вареньем и молоко или вареную кукурузу. Книги меняли героев, географию и языки. Меняли буквы. Звали в Австралию. Книги ткали ткань, из которой состояла жизнь. Ты поднимала руки, и руки вытягивались, становились длиннее, но потом не становились короче, ты росла, тело раздвигалось в высоту, оно убегало от тебя, ты не могла угнаться за ним и не могла быть такой высокой. Ты боялась вырасти за пределы атмосферы, туда, где нет воздуха, – и задохнуться. Так и случилось. Ты переставала быть той, что была. Ноги и руки переменились. Ты стала женщиной.

– Но неужели же ты совсем ничего не помнишь?! – Голос Гуидо поднимается до визга, что ему вовсе не свойственно. Но сколько можно терпеть надменность и холод, пустой прозрачный взгляд.

И Элеонора Фелисия отвечает:

– Мне снился мост… Мост через реку… Под крышей, разумеется. На мосту авария. Грузовая и… другая машина. Вся смятая. И кровь. А с двух сторон моста машины сигналят, еще тысячи машин. Они не могут проехать ни на тот, ни на другой берег. Стоят. Стоят. Не могут проехать. Что это значит? Ты хорошо умеешь толковать сны. Мне снится уже пятый сон в этом году. Сны к переменам – я чувствую. Но к каким?

– Оденьте ее кто-нибудь, скорее! Ну что ты стоишь, – Гуидо зыркнул на замещающую Мани девушку. – Где вас таких набирают, нерасторопных? За что вам платят?

Девушка посмотрела на Гуидо сердито. И прошипела, будто не хотела, чтобы слышала Нора, но хотела, чтобы Гуидо слышал как крик:

– За те деньги, что нам платят, мизинцем шевелить не стоит! В агентстве нас набирают, в модельном агентстве! Подписала сдуру бумаги, не смотрела, на что…

Нора, не слушая, продолжала:

– Я была несколько напугана этим сном… Впрочем, кровь во сне означает родство, так что в этом нет ничего страшного. Возможно, кто-то из родни навестит меня. Будут ли у меня сегодня гости, Гуидо?

Гуидо, словно не придавший значения реплике служанки, наконец смиренно принявшейся за одевание, погладил острую свою бородку и стал самим собой: сдержанным и полным сарказма.

– Да, гости будут, непременно и скоро. После церемонии.

– Что ж. Но если мне захочется, если я буду занята, они подождут? Сколько будет нужно.

– Конечно, подождут, будет так, как вам удобнее.

– …другую диадему. Ту, что из алого золота. Без украшений.

Такой дала себя сделать сегодня: в алом шелке, укрытая золотой сеткой, белая лицом, прямая осанкой, и золото вместо бровей над рыбьими глазами. Впервые должна была вести ежегодную церемонию выбора жертвы – матушка больше не могла. Нора еще никогда не видела жрецов, но их светлый облик не удивил ее. Они были похожи на нее саму.

Жрецы принесли дары – маятники разных форм и размеров, из шаров и драгоценных колец, сложили у ее ног. Нора кивнула, показывая, что принимает подарки. Жрецы выстроились в шеренгу. Одежда их падала одинаковыми складками.

– Приветствую вас на ежегодной церемонии выбора жертвы.

– В осеннее равноденствие приветствуем тебя, королева, – ответили жрецы так стройно, будто говорил один человек.

Церемония должная была проходить в весеннее равноденствие – это помнила Нора. Так было при матери ее матери, но королева Мария перенесла церемонию на осень. «Во-первых, у нас здесь все равно никакого солнца нет, – аргументировала она, – во-вторых, поддержать аграрный сектор мы теперь можем и без жертвы… если перестанут действовать удобрения, перейдем на генетические культуры. А против осенней тоски у нас нет ничего. Все, что мы можем осенью – приносить жертвы и надеяться на милость высших сил».

– Приступайте же. Ваше священное право – выбрать жертву в этом году, – сказала Нора жрецам.

Электричество было выключено в этом зале, начиналась церемония в тусклом свете, проникавшем через окна из соседних помещений, но сейчас, одновременно с речью жрецов, зал медленно наполнялся ясным желтоватым светом, от которого поднималась в сердце смутная радость. Свет был связан с такой же ясной музыкой, доносившейся из верхних помещений.

– Ты первый год королева и не знаешь всех правил. Мы не можем никого выбирать. Тот, кого ничто не держит, уйдет от нас счастливым. Кому попадет особый кусок хлеба.

Это она знала: в большом каравае хлеба в одном крошечном уголочке спрятаны лист белой омелы и лист чемерицы. Нахлынувшее беспокойство скрыла – скрывать умеют все королевы. Ей тоже нужно откусить от хлеба. Что держит ее? Не о счастье ли говорил возлюбленный, когда хотел убить ее? Уйти счастливой? Но что-то же держит? Желтые отсветы кружили вокруг ее шелка и золота. Десять маятников качались у ее ног.