Запретные цвета - Юкио Мисима

Сюнсукэ быстренько сделал два звонка. Страсть прибавила ему энергии сверх обыкновенного. До отправления поезда оставалось еще восемь часов. Он вспомнил о брошенных гостях; подумал о наставлениях для Юити; о кинотеатрах, данс-холле, ресторанах. Юити не обращал внимания на своего старого покровителя; Сюнсукэ был вполне счастлив. Придумав, как развлечься в городе до отъезда, они тронулись в путь легкой, пьяноватой походкой. Юити тащил портфель Сюнсукэ. Сюнсукэ вышагивал широко, по-юношески; его дыхание оживилось. Их пьянила свобода от необходимости возвращаться куда-либо этим вечером.

— Сегодня я вовсе не хотел возвращаться домой, — признался Юити.

— Такое всегда бывает — когда ты молод. Бывают дни, когда кажется, что ты живешь как мышка. В такие дни больше всего ненавидишь свою мышиную жизнь.

— Что делать в такие дни?

— Ну, сначала ты грызешь как мышка. Затем появляется дыра. Если не можешь сбежать, то можно хотя бы высунуть наружу свою мордочку.

Они остановили новенькое такси и поехали на вокзал.

По прибытии в Киото в тот же день после обеда Сюнсукэ взял напрокат автомобиль и повез Юити на экскурсию в храм Дайгодзи[42]. Когда они проезжали вдоль зимних полей в долине Ямасина, то могли подробно разглядеть из окна машины заключенных местной тюрьмы, трудящихся над ремонтом дороги. Перед ними словно разворачивался свиток мрачной средневековой повести в картинках. Некоторые арестанты вытягивали шеи, с любопытством заглядывая внутрь автомобиля. Робы каторжников были темно-синими, напоминая цветом северные моря.

— Какие бедняги! — пожалел осужденных Юити.

Молодого человека обычно занимали только утехи жизни.

— А меня это нисколько не трогает, — сказал старик с сарказмом. — Когда достигнешь моего возраста, наверное, ты тоже освободишься от страхов, разбуженных силой твоего воображения. Вот такое наше стариковское счастье! И не только это, слава тоже обладает странным влиянием. Несчетное количество людей — даже не припомню, видел ли их раньше, — осаждают меня с таким видом, будто я должен им что-то. Короче говоря, меня разрывают все жаждущие моего отклика на свои бесчисленные чувства, эмоции, страстишки. Если я не отзовусь хотя бы на одно из их чувств, то на меня навесят клеймо изувера. Жалость к горемычным, милосердие к нищим, благословение счастливым, понимание влюбленным — словом, в моем банке сочувствия, существуй он на самом деле, я всегда должен конвертировать в золото все циркулирующие в обществе кредитные билеты. Если я этого не сделаю, доверие к банку рухнет. Впрочем, оно упало настолько, что меня сейчас уже ничто не волнует.

Машина проехала через ворота храма Дайгодзи, остановилась у входа в Самбо-ин[43]. В скверике перед садом с прославленной плакучей сакурой хозяйничала зима — заботливая распорядительная зима, устроившая все на свой лад, по своей прихоти. Когда они поднимались к парадным дверям с размашистыми иероглифами «Голубой Феникс» на одной створке и когда их проводили к стульям на солнечной стороне павильона, это впечатление усилилось еще больше. Этот сад был так аранжирован искусственной зимой, так просчитан, так абстрактен, так оформлен, так скрупулезно распланирован, что настоящей зиме некуда было втиснуться. Изящный облик зимы ощущался в каждом камне, в каждом утесе. Островок посреди сада украшала фигурная сосна; на юго-востоке застыл маленький водопад. Рукотворный горный хребет, возвышавшийся на южной стороне, покрывали вечнозеленые деревья, благодаря которым даже в этот сезон не ослабевало впечатление, будто сад продолжается в глубине рощи.

В ожидании, когда появится настоятель храма, Сюнсукэ не преминул обрушить на Юити, своего единственного слушателя, пространный комментарий о том, что сады в различных храмах Киото стали наиболее откровенным выражением эстетических воззрений японцев. Вот взять хотя бы композицию садов или картины любования луной «цукими» во дворце Кацурарикю — наиболее типичный пример; или взять хотя бы изображение диких гор и глубоких ущелий на задворках павильона Сёкатэй — в этих чересчур искусных копиях пейзажей, высокохудожественных артефактах, в этом стремлении перещеголять саму природу наличествует факт ее предательства. Между природой и произведениями искусства затаился родственный людям мятежный дух противоречия. Этот мятеж вещей рукотворного происхождения против природы равносилен супружеской неверности женщины. Эти произведения искусства глубоко лживы, многие из них рядятся в жеманные формы и проституируют на том, что они якобы отражают природу как она есть. Однако нет такого духа в искусстве, который посмел бы требовать оценки, равнозначной оценке природы. Дух скрывается в природной материи, и в садах камней, и в ландшафтных садах. В то же время материя, какой бы твердой она ни была, разъедается изнутри самим духом. Таким образом, насилие над материей, сексуальное надругательство над ней совершается духом повсеместно; и сады с искусственными пейзажами тоже становятся вечными невольниками духа, который покушается на исконные функции материи, не стремящейся к созданию садов. Все эти прославленные старинные сады накрепко стянуты веригами вожделения к невидимой и вероломной женской плоти так называемого искусства; есть мужчины, которые забыли свою воинственную миссию; мы наблюдаем за их союзом с нескончаемым отчаянием, на наших глазах протекает их апатичное супружеское существование…

Пришел настоятель монастыря. Он выразил сожаление, что их переписка с Сюнсукэ прервалась. Затем провел обоих в другое помещение и по настойчивой просьбе Сюнсукэ достал записки — в этом эзотерическом храме они хранились в глубокой тайне. Старый писатель хотел показать их Юити.

На колофоне свиток датировался первым годом Гэнко[44]. Это были потаенные записки под названием «Тигоно соси»[45]эпохи императора Годайго[46]. На татами, залитых зимним солнцем, они развернули свиток с картинками. Юити не осилил предисловия, тогда Сюнсукэ надел очки и стал без затруднений читать:

Сказывают, будто в давние времена, когда еще только воздвигался храм Ниннадзи, изволил проживать там один прославленный среди прихожан священник. С возрастом он преуспел в знаниях трех тайных законов, закалил себя в добродетели и претерпел немало испытаний, однако не мог совладать с искушением. В храме среди многих прислуживавших отроков обретался один юноша, и возлюбил его священник с превеликой нежностью, и возлег с ним на ложе. И благородный, и простолюдин не избежит старения, и тело его не изволит исполнять все, что возжаждет сердце. И хотя желания священника возрастали, стал он подобен луне, которая опускается под землю, или угасающим стрелам лучей за горами. Ночь за ночью опечаленный юноша в посланиях призывал отрока по имени Тюта, сына своего господина, и с ним случилось вот что…