Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

шильническая затея несёт вполне прообразовательное значение даже до сего дня...

Так заключил исторический поводырь свою живую летопись и перевернул кверху ногами заповедную карточку, запись на коей всё-таки подошла, по всей видимости, к полному завершению.

Ваня-Володя, подобравшись тесней, взглянул пытливо под неё — оборотная сторона, которая до сей поры служила как будто лицевой, была совершенно чиста. Тогда он, не утерпев и пропуская мимо ушей ответы ведуна на вялые вопросы его утомленных спутниц, подкрался бочком и, исхитрясь, зыркнул уже из-за спины через плечо: бывший реверс, а нынче перёд также праздновал полную девственную пустоту.

3

Его наконец взорвало. Вылезши в первый ряд и оставя всякую стеснительность, он с лету перебил кропотливо выбиравшую слова для некой законнической поправки тётку и брякнул напрямик:

— Скажите на милость — я вот слушал это как человек сторонний, но ведь вы же и сами чужих приглашали, верно? — так вот, а зачем весь этот труд вообще затевается? Чего ради день-деньской — и, наверное, не впервой же,— эдакие дела расписывать?!

— Чтобы их знать, — преспокойно отразил его отчаянное нападенье умственный Иван Сусанин, видимо давно готовый к подобного разбора придиркам.

— А чтобы жить — у вас не находится сведений? — в сердцах выложил главную свою боль Ваня-Володя.

— Чтобы так-таки жить? — отрешенно переспросил вселенский знаток, давая себе отсрочку, дабы перелистнуть в голове на потребную букву алфавит внутренней энциклопедии. — «Чтобы жить: у вас, молодой человек, имеется голова, которая вопреки распространенному предрассудку есть нечто весьма отличное от чудовищно разросшегося верхнего позвонка».

4

Далее обсуждать с ним стало уже нечего, и Ваня-Володя, не прощаясь, окончательно и вчистую покинул среду образовательного кружка, мысленный путь внутри которого, словно измываясь, подвёл после муторных странствий долиной чужих ветхих забот назад нос к носу к собственной своей беде.

...Час между тем неприметно подкрался уже вплотную к назначенной злостным Катом на полседьмого встрече в том самом Малом Вузовском, на коем Ваня-Володя в ходе экскурсии поставил зарубку в памяти, следуя пока мимо. Выбредя теперь назад ко скверу у Ивановского крестца, он миновал Большой тезоименитый крестцу переулок и проследовал к младшему его брату, где, пропустив по правую руку свежевычиненную церковь, занятую какой-то лабораторией, скоро отыскал ошую дом под цифрою три.

О его содержимом он также не проморгал беглого намёка в одной из выслушанных историй и начерно уже допетрил, каковского роду то будет штука, — но всё равно невидаль эта, даже и ожидаемого свойства, изрядно его поразила. — Над самым парадным двухэтажного жёлтого здания располагалась цветная картинка, где из лежавшей на спине, распахнувшись на стороны, книги вставало в чёрное небо бодро лучащееся полусолнце. Но не в этом незамысловатом плакатике, мало чем разнящемся от всей их горластой братии, гнездилась, конечно, закавыка, — а в опрятных латунных вывесках по бокам. Сколько подобных им дощечек ни перевидал он за всю свою треть века, но с таким содержанием ещё не попадалось: «Московская церковь евангельских христиан-баптистов», да ещё и «Московский совет» тех же самых. Торцом, сбоку, помещалась табличка помене, сообщавшая вдобавок, что здесь находится также по совместительству и «Московская община христиан адвентистов седьмого дня».

Впрочем, как ни тщилась старательная недоля подогнать его сюда точно к сроку, он всё же четвертью часа таки запозднился, и никто его в условленном месте не встретил с раздвинутыми объятиями, поцелуями и кликами «радуйся!». Скромный Ваня-Володя по сему случаю, однако, вполне здраво рассудил, что, должно быть, Кат, не дождавшись необязательного соседа, прошёл уже в дом; и потому, на всякий случай незнамо от какого соблазна перекрестясь в душе, тоже дёрнул дверную створку.

Она оказалась накрепко заперта. Но мучиться сомнениями чужаку довелось недолго: он сообразительно вычислил, что редкие прохожие проникают вовнутрь через боковой вход; за одним из таких завсегдатаев повальяжней двинулся в хвосте и Ваня-Володя.

Осилив лестничку в шесть ступеней, заведшую в небольшой предбанник, они взяли резко вправо и почти тотчас вступили в нарядный продолговатый зал, окружённый с трёх сторон хорами, стены и потолок которого подпирали открытые дубовые стропила, а сверху прямо на головы вошедшим струилась простая протяжная песнь в сопровождении органа, громко подхватываемая всеми, кто стоял вокруг.

5

Застыв поневоле стоймя на всеобщий образец, покуда длились неспешною вереницей куплеты незнакомо-знакомого гимна, Ваня-Володя всё вертел по сторонам задранной головою, отыскивая обидчика-должника. С затылка усмотреть его было достаточно затруднительно; зато попутно он ознакомился с любопытной внутренностью помещения, куда попал в первый — да уж, наверное, вместе последний, — раз и про которое заочно ведал лишь какие-то обрывки газетных ужасов. В ближайшей своей окрестности он обнаружил два настенных ящичка с выставленными на попа стопками почтовых конвертов и поясняющей надписью: «для пожертвований». Маленькую хитрость, проявленную их смекалистыми создателями, Ваня-Володя, хмыкнув, одобрил: в свои редкие, в основном по печальным отпевательиым случаям, посещения русских храмов он всегда неприятно дивился невместному звону мелочи на латунной тарели, с коей, пересекая службу и разрывая настрой, шмыгала обычно согбенная глаголем старушонка, не забыв ни единого прихожанина и ещё норовя настырно подсунуть вместилище прямо под руку. А тут на тебе, всё свободно: хошь сам клади, хошь мимо иди, — и в то же время медяшки или даже серебро уже не годятся; бумажный чехольчик сам предполагает и «бумажку» внутри себя.

Далее в створе рядов деревянных скамей, покинутых нынче не совсем согласно, зато усерднейшим образом распевающими стоя людьми, виднелся длинный стол с цветами, посреди которых Ваня-Володя различил старых знакомцев — искусственные подсвечники с сияющими вовсю электрофитилями стеклянных свеч. Над ними возвышалась деревянная трибуна, куда вели два боковых всхода с перильцами и где стоял, держа руку на отлёте и тоже усердно разевая рот, человек в чёрной цивильной тройке при галстуке. Как скоро пение завершилось мажорным трезвучием органных труб и Ваня-Володя надеялся уже присесть отдохнуть, тот переворотил страницу и произнёс в микрофон с рокочущим фрикативным «г», от обрыдлого до жути звука коего Ваню-Володю даже подрал по коже мороз:

— А теперь, дорогие братья и сёстры, споём ещё номер семьдесят третий: «День мира и веселья...»

6

«Ну, тут каши не сваришь», — решил единственный немой слушатель этого дружного концерта и двинулся на выход, изверившись в возможности обнаружить искомое и вместе стыдясь попусту нарушать порядок чужой вечери.

Снаружи он прошёлся вдоль по переулку взад-вперёд под освещённым фасадом, тщетно раздумывая, что же