Параноики вопля Мертвого моря - Гилад Элбом

Мы проезжаем через армейский пост и оказываемся на палестинской территории. Дорога узкая и требует ремонта. Мы сворачиваем купить апельсинового соку в придорожной лавке, и к нам подходит высокий тощий парень. Он примерно моего возраста, может, чуть младше. На нём белый тюрбан, у него густая черная борода, застиранная красная футболка с зеленой аппликацией с надписью «Движение исламского сопротивления». Он дает нам ещё одну листовку, тоже на двух языках, только на сей раз на арабском и на английском:

«Печально, что палестинские власти верят, что освобождение Иерусалима от сионистов может начаться в логове беззакония в Иерихоне. На деньги, вложенные в казино Сатаны, и деньги, получаемые от него, палестинские власти могли бы построить 150 фабрик, создать рабочие места и дать нашим доведенным до обнищания рабочим шанс прекратить свою зависимость от израильского рынка труда».

В арабском языке есть одна смешная штука. У них нет настоящего времени. В иврите, кстати, тоже нет. Мы используем причастие, грамматическую форму посередине между глаголом и существительным. А у арабов и этого нет. Нет, у них есть причастие, но они никогда не используют его как заменитель настоящего времени. Они просто используют будущее время: одна и та же глагольная форма обозначает и настоящее, и будущее, что периодически запутывает. Но, по-моему, в этом есть определенный смысл. В том месте, которое опирается на прошлое и смотрит в будущее, зачем было бы нужно настоящее? У нас есть история и есть загробная жизнь. Настоящее не имеет никакого смысла.

Арабский язык очень экономичен. То, для чего английскому языку потребуется семь или восемь слов — Тот, кто воскрешал заживо похороненных новорожденных девочек — в арабском умещается в два слова, точных и содержательных.

— Вы в казино, что ли, едете? — спрашивает меня бородатый.

— Да.

— Зачем?

— Мы там никогда не были.

— Я живу через дорогу от казино, — говорит он.

— В Иерихоне?

— В Акбат Ябере.

— Что это за место?

— Лагерь беженцев. Вы там никогда не были?

— Нет.

— Хотите посмотреть мои мотоциклы?

— Спасибо, но мы едем в казино.

— Я вас угощу самым лучшим чаем. А потом поедете в казино.

— А вам разве не надо раздавать тут эти листовки?

— А смысл? Их все равно никто не читает. Все идут в казино, как роботы.

— Но вам-то туда нельзя, — говорит ему Кармель, — правда?

— Правда. Вам — можно.

— А если было бы можно, вы бы пошли?

— Это против ислама, но я бы пошел.

— Пошли бы?

— Да, но только из интереса. Я там никогда не был.

— Мы тоже.

— Ну и поедете туда попозже.

— А вы же не собираете мотоциклы, на самом-то деле?

— Собираю. И у меня есть друг, вот он тоже собирает мотоциклы.

— Какие?

— Классические мотоциклы.

Я смотрю на Кармель. Чай, мотоциклы. Подозрительно. Я не думаю, что нам стоит ему верить.

— Почему бы и нет, — пожимает плечами Кармель.

Глупая дурочка. Почему нет? Да он хамасник, вот почему нет. Прирожденный смертник-бомбист. Всю свою жизнь он ждал этого шанса — убить себя вместе с двумя злыми евреями. Он и вступил в Движение исламского сопротивления, чтобы взорвать себя, подавая тебе чай, а потом отправиться прямо в рай за своими семьюдесятью двумя девственницами. Глупая, безответственная девчонка. Не можешь хоть раз в жизни взять в узду свою безрассудную тягу к приключениям? Мы могли бы съездить в казино и вернуться живыми, но нет, тебе надо было вызваться добровольцем и быть убитой этим кровожадным фундаменталистом. И теперь уже нет возврата: меньше всего я хочу чтобы он подумал, что мы боимся его.

— Почему бы и нет, — говорю я, — поехали.

Хамасник — довольно интересное морфологическое создание: арабский акроним религиозной альтернативы ООП плюс русский суффикс, обозначающий профессию, род занятий, место жительства, или, в нашем случае, организационную принадлежность. В армии я работал в конторе, что делало из меня конторника. Это, естественно, уничижительный термин, призванный отделять солдат, вроде меня, от настоящих солдат, от боевых солдат.

— Пойдемте со мной, — говорит хамасник. Тюрбан у него не совсем белый, да и вообще, это не совсем тюрбан. Это бело-зеленая куфия[43], похожий на тюрбан головной убор, который означает его принадлежность к исламу или что-то ещё. Главное, чтобы это не было дурным знаком. Он шествует в маленький лесок на обочине, где растет папайя, и выводит из-за деревьев гигантский Би-Эс-Эй: черный, тяжелый, местами ржавый, с наклейкой «Харли-Дэвидсон» на одном боку бензобака и с нарисованным от руки палестинским флагом на другом. Несколько раз он сердито нажимает ногой на стартёр, и, когда мотоцикл заводится, он церемонно садится на него верхом и медленно подъезжает туда, где стоим я и Кармель. Он резко тормозит его возле «Джасти» и прибавляет оборотов двигателю двумя-тремя резкими поворотами акселератора.

— Тысяча девятьсот сорок второй, — кричит он и улыбается во весь рот, — меня зовут Рамзи.

— Гилад, — кричу я.

— Кармель, — кричит Кармель.

— Готовы? — он снова газует.

— Минутку, — говорю я, — а нам точно безопасно ехать в лагерь?

— Со мной — безопасно, — улыбается он.

Мы садимся в машину и едем следом за Рамзи, он едет впереди нас, неторопливо, ровно, каждую минуту оглядываясь посмотреть, там ли мы ещё. Он съезжает с главной дороги на пыльную грунтовку, которая проходит через густой цитрусовый сад. Острый аромат лимонов и апельсинов наполняет машину, и Кармель вытягивается на своем сиденье, выгибает спину и кладет руки за голову. Она закрывает глаза и дышит носом. На её лице солнце, и у неё свежая светящаяся кожа. Она улыбается мне, а я думаю про её маленькие ровные зубы, про её маленькие соски, про то, как забавно она смотрела на Рамзи, когда он пригласил нас на чай, про то, как было бы запихнуть мой член в её рот, похожий на картинку из комиксов, и про все эти колдобины и ямки и камни на дороге, и про то, как это нехорошо для моей «Джасти».

И вдруг мы оказываемся в лагере, и вокруг нас сотни низеньких, замызганных лачуг. Вонь. Мы очень медленно едем следом за Рамзи к его дому по грунтовым дорожкам. Его дом, похоже, находится в самом центре лагеря. Это крохотная хибара, готовая рухнуть в любую минуту. Рамзи говорит, чтобы мы поставили машину прямо где остановились, посередине улицы, и приказывает одному из ребятишек, играющих вокруг, присмотреть за ней и следить, чтобы никто её не трогал. Он ставит свой мотоцикл на заднем дворе — на узенькой полоске земли между его и соседней лачугой — и приглашает нас войти.