Кровные сестры - Джейн Корри

Тогда-то меня и осенило:

– Раз у нас зашел такой разговор, я больше не хочу быть Эли. Пусть я буду Элисон Бейкер.

Минуту мама словно бы хотела что-то сказать, затем на секунду закрыла глаза.

– Я тебя понимаю, – сказала она со стальными нотками в голосе. – Тебе тоже нужен новый старт.

После этого разговора я ушла в свою комнату и открыла шкаф. Оттуда мне ухмылялась фотография Криспина, вырезанная из школьной газеты.

Я разорвала ее на мелкие клочки и спустила в унитаз.

На следующий день я пошла в ванную с мамиными кухонными ножницами и остригла волосы, чтобы как-то соответствовать новой лысой Китти.

С помощью школьной учительницы рисования, у которой занималась Китти, я через благотворительный фонд получила место в лондонской школе искусств. Я не стала селиться в общежитии, где другие студенты будут спрашивать: «А ты откуда родом? А семья у тебя есть?» Куда лучше потратить грант на то, чтобы снять комнату в Холлоуэе, где я буду предоставлена самой себе.

Лондон стал глотком свежего воздуха. Я уехала от всех знакомых, от трагического лица матери, от улиц, по которым мы ходили в школу. От сочувственных взглядов тех, кто знал меня и Китти. Единственное, чего мне не хватало, – матери и моря. И, конечно, сестры.

Как бы ей здесь понравилось!

«Не будь дурой, – слышала я голос прежней Китти, когда меня спросили, пойду ли я на дискотеку для первокурсников. – Конечно, иди! Мы бы пошли, правда, Ванесса?»

Но когда какой-то парень пригласил меня на медленный танец, я уловила исходящий от него запах Криспина и сбежала, промямлив что-то о необходимости выйти.

Китти бы ни за что так не поступила. Она пришла бы в восторг, что кто-то попытался ее поцеловать.

Так что я довольствовалась собственным обществом самой себя как наиболее надежным. Я не отвечала на сообщения старых знакомых, в том числе Робина, который время от времени писал, узнавая, «как я там». Я понимала – если я намерена выжить, нужно создать новую себя, не привязанную к прошлому. Никакой Эли больше нет.

Так же, как нет Ванессы или прежней Китти.

– А в этом что-то есть, – сказал преподаватель-консультант, глядя, как я выполняю тонкий растительный орнамент пером и тушью. – У вас зоркий глаз, очень тщательная проработка деталей. Вы витражами заниматься не пробовали?

Витражи стали моей фишкой – в эту область искусства Китти соваться не осмеливалась. Когда я резала стекло, внутри все пело от какого-то подъема и легкости. Причиной тому был не столько природный талант, а то, что можно сделать со стеклом потом.

Сначала это была случайность – трудно не порезаться, когда делаешь витраж. Крошечные фрагменты стекла представляют постоянную опасность.

– Ой! – вскрикнула я, когда один из осколков вонзился в кожу. Учитель показал, как извлечь его пинцетом. Это ерунда, сказала я себе, по сравнению с болью, которую вынесла Китти: от удара автомобиля она тоже воспарила в воздух, как Ванесса.

Позже, прибирая в опустевшем классе, я взяла отрезок цветного стекла и осторожно провела им по руке у локтя. Сразу потекла кровь, и я ощутила удовлетворение. Порез был неглубоким, хотя понадобилось несколько пластырей, чтобы остановить кровь. С того момента я уже не могла остановиться.

Конечно, я делала это не каждый день – только иногда, когда дела шли особенно плохо. В частности, после визитов к Китти. Неужели это действительно моя сестра, спрашивала я себя, глядя на толстую женщину в инвалидном кресле, которая то заходилась безумным хохотом, то начинала драться без всякой причины?

Как я ненавидела дом инвалидов! Столько людей, для которых закончилась нормальная жизнь! Почти все обитатели дома были гораздо старше моей сестры. Одной женщине удалили опухоль мозга.

– Начала странно вести себя на работе, – разболтал мне разговорчивый медбрат. – Все думали, что у нее просто противный характер, но потом она проверяла зрение, и врачи обнаружили новообразование. Опухоль вырезали, однако при этом повредили мозг. Ей уже никогда не стать прежней.

Сперва я приезжала к сестре раз в месяц, правда, не одновременно с матерью. Дэвид тоже «иногда приезжал», хотя мама не любила об этом говорить. Но когда я получила диплом учителя (дочка вся в мамашу) и поступила на работу в школу для девочек в Ист-Энде, я начала бывать у Китти гораздо реже. Я убеждала себя, что причиной тому занятость, да и от моих визитов – если сестра понимает, кто я, – ей только хуже. В конце концов, мы же не ладили до несчастного случая.

Но мысли Китти не покидали мою голову: я узнавала ее черты в своих ученицах, особенно в одной, такой же нахальной. И со светлыми волосами. Неуважительной по отношению к старшим. И не менее талантливую.

– Мисс, я не хочу рисовать акриловыми красками, мне акварельные больше нравятся!

Я была с ней мягче, чем с другими, многое ей прощала. Я была с ней ласкова, заглаживая вину перед Китти. Но дети все замечают («Учительская любимица!»). Тогда я стала к ней более строга, но обида на ее лице всякий раз болезненно отзывалась в душе. Я перешла в другую школу, однако вскоре и там появилась «Китти», на этот раз брюнетка, как и моя сестра с отросшими после операции волосами, зато с прежней самоуверенностью. На этот раз я выдержала две четверти.

Когда я подала заявление в третью школу, возникли вопросы. Почему я так мало продержалась на прежних местах? Может быть, меня не привлекает работа педагога?

– Слушай, может, у тебя со взрослыми получится? – сказала одна из учительниц, когда я пришла за рекомендациями. – Мы как раз ищем кого-нибудь на вечерние курсы витражного стекла. Это же твой конек!

И это у меня в самом деле получилось. Шли годы. Я преподавала в нескольких художественных колледжах, приобретя некоторую независимость (так гораздо лучше, чем работать в одном месте), и вела собственные курсы. Я зарабатывала достаточно, чтобы платить за жилье, а остальное отдавала матери: дом инвалидов обходился дорого, хотя нам в конце концов и выплатили страховку.

Во время одного из моих редких визитов я начала рассказывать Китти о своих студентах, и вдруг ее здоровая рука резко подалась вперед и врезала мне прямо под глаз. Щека сразу опухла.

– Китти, – одернула ее одна из медсестер, – ты плохо себя ведешь!

Нет-нет, хотелось мне сказать, все нормально.

А Китти зашлась в сердитом лопотанье – тарабарщина, как сказал бы посторонний.

– Она пытается что-то сказать, – не удержалась медсестра.

Да, Китти ревниво доказывала, что у меня нет права заниматься ее увлечением: «Рисование – это мой талант, а не твой!»

После этого я начала приезжать не каждый месяц, а три раза в год. Потом дважды в год, потом только под Рождество. И тогда сестра ударила меня снова.

После этого я вообще перестала приезжать. Время шло, месяцы складывались в годы, отмеченные шрамами на моих руках. Я видела, как стареет мама, становясь все печальнее, хотя она по-прежнему навещала Китти каждую пятницу (мама теперь работала в благотворительном фонде). Я гадала, как живется Криспину в тюрьме где-то на севере страны. Я и сама была заключенной в тюрьму собственного чувства вины, сомнений в себе – и гнева.