Кубинские сновидения - Кристина Гарсия

Мама подслушивает наши с бабушкой разговоры, а потом ругает нас, разражаясь одной из своих шестидесяти с лишним обличительных речей. Ее излюбленная тема – бедственное положение политических заключенных, которые почти двадцать лет томятся в тюрьмах. «В чем их преступление?» – кричит она нам в лицо. Или вопрос о возмещении. «Кто заплатит нам за наши дома, наши земли, которые коммунисты у нас украли?» И еще о религии. «Католиков преследуют, обращаются с ними как с собаками!» Но абуэла не спорит с мамой. Она просто дает ей высказаться. А если мама слишком входит в раж, абуэла просто встает с качелей и уходит.

Мы на Кубе уже четыре дня, а мама только и делает, что жалуется да дымит сигарами по ночам. Она спорит с бабушкиными соседями, затевает перебранки с официантами, ругается с разносчиком мороженого на пляже. Она у всех спрашивает, сколько они зарабатывают, и, независимо от того, что ей отвечают, говорит: «В Майами вы могли бы заработать в десять раз больше!» Она все мерит на деньги. И постоянно пытается поймать кого-нибудь на воровстве, чтобы сказать: «Смотрите! Вот их верность революции!»

Комитет по защите революции начал приставать к абуэле по поводу мамы, но абуэла просит их потерпеть, объясняя, что дочь приехала к ней только на неделю. Я хотела бы остаться дольше, но мама отказывается, потому что не хочет давать Кубе еще больше твердой валюты, как будто наши деньги сделают погоду в экономике. (Мама злится, что мы должны платить за комнату в отеле и трехразовое питание, хотя живем у родственников.) «Их песо ничего не стоят! Нас пускают сюда, потому что они в нас нуждаются, и только поэтому!» Но разве моей матери запретили бы сюда приехать, если бы у нее не было валюты? Разве сами кубинцы здесь не работают?

Я постоянно боюсь, что у мамы случится сердечный приступ. Абуэла говорит, что для апреля здесь необычайно жарко. Мама принимает душ по нескольку раз в день, затем мочит одежду в расовине и мокрую надевает на себя, чтобы хоть немного остыть. У абуэлы в доме нет горячей воды. Океан теплее, чем вода из-под крана, но я привыкла к холодному душу. Другое дело еда, жирная до чертиков. Если я останусь дольше, мне придется купить эластичные лосины, которые носят все кубинки. Нужно признать, что жизнь здесь труднее, чем я предполагала, но, по крайней мере, нет нужды в самом необходимом.

Интересно, какой была бы моя жизнь, если бы я осталась с бабушкой. Наверное, я единственный экс-панк на острове, и здесь нет никого, у кого уши были бы проколоты в трех местах, как у меня. Трудно представить себе жизнь без Лу Рида. Я спрашиваю абуэлу, могла бы я здесь рисовать все, что захочу, и она отвечает, что да, если только в моих картинах не будет нападок на государство. Куба все еще развивается, поясняет она, и не может позволить себе такую роскошь, как разногласия. Затем она цитирует мне высказывание Вождя, сказанное еще раньше, до того как начали арестовывать поэтов: «Вместе с революцией – все; против революции – ничего». Интересно, что сказал бы Вождь по поводу моих картин. Искусство, заявила бы я ему, это самая радикальная революция.

Абуэла дает мне коробку с письмами, которые она писала своему возлюбленному в Испанию, но никогда не посылала. Она показывает его фотографию. Снимок хорошо сохранился. Этот испанец и по сегодняшним меркам считался бы красивым, он хорошо сложен, с бородой и добрыми глазами, почти как профессор. На нем белый льняной костюм и канотье чуть набекрень. Абуэла рассказывает, что она сама сфотографировала его однажды в воскресенье на набережной Малекон.

Еще она дает мне книгу стихов, которую купила в 1930 году, после того как в театре «Принси-паль де ла Комедия» Гарсия Лорка читал свои стихи. Абуэла знает наизусть каждое стихотворение и читает их с большим чувством.

Мне стали сниться испанские сны, чего никогда не бывало прежде. Я просыпаюсь, чувствуя себя другой, как будто что-то внутри меня меняется, словно необратимо обновляется мой химический состав. Какое-то таинство происходит у меня внутри. И в растительности тоже есть что-то такое, на что я инстинктивно реагирую, – великолепная бугенвил-лея, пламенеющие цветы палисандрового дерева, орхидеи, растущие из стволов загадочной сейбы. И я люблю Гавану, ее шум и разруху, ее живописную изнеженность. Я с наслаждением могла бы целый день сидеть на одном из этих кованых балконов или с бабушкой на крыльце ее дома и смотреть на море. Я боюсь лишиться всего этого, боюсь снова потерять абуэлу Селию. Но рано или поздно придется вернуться в Нью-Йорк. Я теперь знаю, что принадлежу ему – не вместо Кубы, а больше, чем Кубе. Как мне сказать об этом бабушке?

Лурдес

Узнав, что множество людей получили убежище в перуанском посольстве, Лурдес спешит в Гавану, чтобы разузнать все поподробнее. В столице душно, и Лурдес постоянно вытирает лицо влажным платком, который держит рядом на сиденье. У ворот посольства собралась толпа, но никто не осмеливается войти. Неожиданно из-за угла появляется какой-то джип, за ним бежит толпа молодых людей, выкрикивая знакомое имя. Остальные разбегаются, отворачиваясь или прикрывая лица рукавами.

У посольства джип останавливается, и из него выходит мужчина с бочкообразной грудью. На нем оливкового цвета кепи и армейская форма, вьющаяся седеющая борода стекает по подбородку, удлиняя усталое лицо. Он выглядит намного старше, чем на фотографии у матери, той самой, что закрывала лицо отца и которую Лурдес выкинула в море. Он к тому же кажется меньше ростом и выглядит более уязвимым, как карикатура на самого себя.

Лурдес давно готовилась обрушить проклятия на его голову, но сегодня язык не слушается ее, он гладкий и сухой, как клочок земли в пустыне. Она идет за Вождем за ограду посольства. Во дворе перебежчики в его присутствии начинают нервничать. Они теребят воротники и оглядывают стены в поисках фотоаппаратов и винтовок.

Лурдес понимает, что она совсем близко, что она могла бы его убить. Она представляет, как выхватит у Вождя пистолет, прижмет к его виску, надавив на курок, чтобы он услышал характерный щелчок. Она хочет, чтобы он увидел ее лицо, запомнил ненависть в ее глазах. Но больше всего Лурдес хочется, чтобы он испугался.

Внезапно она вспоминает Франсиско Местре, кубинского изгнанника и борца за свободу, который предпринял вылазку на Кубу в 1966 году. Он сражался, пока у него не кончились патроны, тогда, поклявшись, что живым он не сдастся, он взорвал гранату. Он остался в живых и вернулся в Майами как герой, слепой и изувеченный. Лурдес хочет последовать его примеру.

Она глубоко вдыхает, стараясь сосредоточиться на фразе, которая крутится у нее в мозгу.

– Asesino![65]– вдруг выкрикивает она, привлекая всеобщее внимание.

Несколько солдат направляются к ней, но Вождь останавливает их жестом. Потом, не обращая на нее внимания, он поворачивается к толпе и громко, как обычно произносит свои речи, объявляет: «Вы можете эмигрировать в любую страну, которая вас примет! Никто вас не будет держать здесь против воли!» И прежде чем Лурдес, или солдаты, или небритые предатели успевают что-либо сказать, Вождь садится в джип и уезжает.