Удушье - Чак Паланик

Сено щекочется сквозь спину рубахи.

Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.

Ушная свеча делается так: берёшь кусок обычной бумаги и сворачиваешь его в тонкую трубочку. В этом нет настоящего чуда. И всё же — начинать-то приходится с тех вещей, которые знаешь.

Всё те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я нынче преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.

Может быть, нужно работать над собой, чтобы придти к настоящим кайфовым чудесам.

Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под дождём, и говорит, мол, у него столько серы, что не может слышать. Он сидит на стуле в маминой кухне, Бэт тоже здесь, стоит у задней двери, немного отклонившись назад и опёршись задницей на край кухонной стойки. Дэнни сидит, поставив стул боком возле кухонного стола, одна его рука покоится на столешнице.

А я командую ему сидеть ровно.

Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:

— Просто предположим, — говорю. — Что Иисусу Христу пришлось много практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть как-то преуспеть.

Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик тонкой бумажной трубки в тугой тёмный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но речь идёт о меньшем риске возгорания, чем у большинства людей. Не слишком глубоко — заталкиваю трубку в его ухо ровно на такую глубину, чтобы та осталась на месте, когда отпущу её.

Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.

— Что если Иисус провёл молодые годы, делая всё не так, — говорю. — Пока у него не получилось нормально хоть одно чудо?

Дэнни сидит на стуле во тьме, белая трубка торчит у него из уха.

— Дело ли в том, что мы не читаем про неудачные первые попытки Иисуса, — говорю. — Или же в том, что он на самом деле не проворачивал больших чудес, пока ему не стукнуло тридцать?

Бэт выпячивает на меня промежность своих тугих джинсов, а я зажигаю об её змейку кухонную спичку и несу огонёк через комнату к башке Дэнни. Поджигаю спичкой конец бумажной трубки.

От зажжённой спички комнату заполняет запах серы.

Дым вьётся с горящего конца трубки, а Дэнни спрашивает:

— Не получится так, что оно меня обожжёт, точно?

Пламя подбирается ближе к его голове. Сгоревший конец трубки сморщивается и разворачивается. Чёрная бумага, окаймлённая оранжевыми искрами, — такие горячие кусочки бумаги парят под потолок. Некоторые кусочки морщатся и опадают.

Это и есть то, чем называется. Ушная свеча.

А я продолжаю:

— Что если Иисус поначалу просто делал людям хорошее, вроде там, помогал бабушкам переходить дорогу и предупреждал людей, если те забыли выключить фары? — говорю. — Ну, не совсем такое, но вы поняли.

Наблюдая, как огонь трещит ближе и ближе возле уха Дэнни, спрашиваю:

— Что если Иисус провёл годы, работая над большой фигнёй насчёт «рыбин и хлебов»? То есть, может, дело с Лазарем было чем-то таким, до чего ему пришлось раскачаться, верно?

А Дэнни скашивает глаза, пытаясь рассмотреть, насколько близко огонь, и спрашивает:

— Бэт, оно меня не обожжёт?

А Бэт смотрит на меня и говорит:

— Виктор?

А я отвечаю:

— Всё нормально.

Даже ещё сильнее навалившись на кухонную стойку, Бэт отворачивает лицо, чтобы не видеть, и заявляет:

— Похоже на какую-то ненормальную пытку.

— Может быть, — говорю. — Может быть, поначалу Иисус даже сам в себя не верил.

И склоняюсь к лицу Дэнни, одним дуновением задувая пламя. Обхватив одной рукой Дэнни за челюсть, чтобы он не дёргался, вытаскиваю остаток трубочки из его уха. Когда показываю её ему, бумага вязкая и тёмная от серы, которую вытянул огонь.

Бэт включает свет в кухне.

Дэнни демонстрирует ей обгорелую маленькую трубочку, а Бэт нюхает её и комментирует:

— Вонючая.

Говорю:

— Может быть, чудеса — это вроде таланта, и начинать надо с малого.

Дэнни зажимает рукой чистое ухо, потом открывает его. Закрывает и открывает снова, потом объявляет:

— Определённо лучше.

— Я не говорю, что Иисус типа показывал карточные фокусы, — продолжаю. — В смысле, просто не делать людям плохого — уже было бы хорошее начало.

Подходит Бэт; она отбрасывает рукой волосы, чтобы наклониться и заглянуть в ухо Дэнни. Она щурится и водит головой туда-сюда, чтобы посмотреть вовнутрь под разными углами.

Сворачивая ещё один листок бумаги в тонкую трубку, замечаю:

— Вы как-то были по ящику, я слышал.

Говорю:

— Простите, — молча скручиваю бумажную трубку всё туже и туже, потом продолжаю. — Это был я виноват.

Бэт выпрямляется и смотрит на меня. Отбрасывает волосы назад. Дэнни засовывает палец в чистое ухо и ковыряется в нём, потом нюхает палец.

Молча держу в руках бумажную трубку, потом говорю:

— Отныне я хочу постараться стать человеком получше.

Давиться в ресторанах, дурить людей — больше я такого дерьма делать не собираюсь. Спать с кем ни попадя, заниматься случайным сексом — такого дерьма тоже.

Говорю:

— Я позвонил в город и на вас нажаловался. Позвонил на телестанцию и нарассказывал им кучу всякого.

У меня болит живот, но от чувства вины, или от набившегося стула — сказать не могу.

Так или иначе — говна во мне по самые уши.

В какую-то секунду становится легче смотреть в тёмное кухонное окно над раковиной, за которым ночь.

В окне отражение меня, с виду такого же отощавшего и тонкого, как моя мама. Нового, праведного и потенциально-божественного Святого Меня. Там Бэт, которая смотрит на меня, сложив руки. Там Дэнни, который сидит у кухонного стола, ковыряясь ногтем в своём грязном ухе. Потом заглядывает под ноготь.

— Дело в том, что мне просто хотелось, чтобы вам была нужна моя помощь, — говорю. — Я хотел, чтобы вам пришлось меня о ней попросить.

Бэт и Дэнни смотрят на меня взаправду, а я разглядываю нас троих, отражённых в окне.

— Ну конечно, сто пудов, — соглашается Дэнни. — Мне нужна твоя помощь, — он спрашивает Бэт. — Что там насчёт нас по ящику?

А Бэт пожимает плечами и отвечает:

— Кажется, это было во вторник, — говорит. — Нет, стойте, что у нас сегодня?

А я спрашиваю:

— Так я тебе нужен?

А Дэнни, всё ещё сидя на стуле, кивает на бумажную трубку, которую я держу наготове. Подставляет мне своё грязное ухо и просит: