Время шаманов - Аве Бак

─ Как же ты, дедушка, живым в землю ляжешь? Разве можно себя живого повелеть в гробу закопать?

─ А ты смотри, внучок, внимательно. Как я лягу в гроб, так дыхание мое остановиться и сердце биться перестанет. Душа моя в моих костях ждать тебя будет. Когда через много-много лун соберется твое тело уйти в нижний мир, не забудь отрыть мои кости и бросить на землю, тогда выпорхнет душа моя из темени земной и полетит в тайгу к другим оми жить на скалах, на камнях лесных. Помни про Обученного во сне, снова духи ночью говорили мне про него!

Так и случилось, как сказал старый шаман. Только лег он в чум деревянный, как остановились сердце и дыхание. Похоронил Колька дедушку своего, пропел песню про спрятанную в костях под землей душу, что сторожит его от чёрной дороги и отправился в свой новый неизведанный путь».

Скачет по ущелью Колчанов на звере-мираже, нет слов, чтобы передать его удивление, да и сам он слов сейчас подобрать не в силах. Повернул голову летящий зверь: «Ну как, начальник, успеваешь ли видеть и понимать, не очень я быстро скачу?»

«Нет, – отвечает Колчанов, – не быстро. Успеваю».

«Тогда держись крепче. В другое время, в другие события сейчас повезу сон твой».

«У важного партийного чиновника Павла Митрофановича Монастырёва все хорошо в жизни складывается. На работе – почёт, уважение от начальства, страх-трепет от подчиненных. Дом – полная чаша, жена – хозяйка справная, два сына молодца уже студентами стали. Разница между ними год всего, а вот характеры – совсем противоположные.

Старший, Сергей, активист, лидер комсомольский. Обаятелен, умен, красив. Девчонки так и бегают за ним стайками. Учится на историка в университете. Павел Монастырёв планирует его по партийной лини продвигать. Будет, будет из парня толк. Главное, чтобы какая-нибудь не окрутила раньше времени, куда ж в двадцать лет-то жениться. Ну, ничего, отец внимательно следит, что бы сын с пути продуманного не сбился.

Младший, Илья, тихий, спокойный. Ничем кроме своих камней не интересуется. На геолога пошел учиться. Все бы ему по лесам шляться, да с местными аборигенами разговаривать. Записывает их песни, сказания. Вон сколько толстых тетрадей испачкал. Не нравиться это Павлу Митрофановичу. Расскажут еще парню, черти лесные, как его отец их шаманов отлавливал и подальше отправлял. Что поделаешь, время такое было, партия требовала. Ладно, геолог хорошая профессия, мужская. Может быть крепче, смекалистее станет. Так думает о будущем детей своих бывший каратель Павел Монастырёв.

Донесли, шепнули на ушко Павлу Митрофановичу верные людишки, что младшенький его, Илья, здорово сердцем прикипел к одному эвенкийскому стойбищу. Калачом его-де оттуда не выманишь. И неспроста он там околачивается – довела парня до греха его страсть к этнографии. Влюбился, говорят, по уши в тунгусску молодую. Красивая – это правда. Первой невестой слывет среди молодых охотников. Хорошо если это только баловство, а если всерьёз? Да! Ещё слух ходит у людей, что внучка она Великого Шамана, которого советская власть в сороковые годы неизвестно куда выслала.

И в самом племени эвенкийском старики против сильно были, чтобы внучка Бальжитова с этим русским зналась.

Как-то Илья Монастырёв отправился тайгой побродить. Палатку взял, харч всякий, и забрался далеко, на берег Каменной Тунгуски. Порыбачить наладился. Только под вечер выходит к нему из тайги незнакомый человек. На лицо русский, а одет как эвенк. Подошёл, молча присел к костру, сидит на Илью смотрит. Илья обычаи охотничьи хорошо знает, не спешит с разговором и расспросами. Чай в котелке закипел. Себе кружку налил и незнакомцу тоже. Протянул, мол, пей чаек-то. Тот взял, сидит, пьёт. Вдруг спрашивает, чисто, без акцента:

─ Рыбачишь?

─ Рыбачу, – отвечает Илья.

─ Рыбу ловишь или девушку? – Спрашивает снова.

─ Сегодня, только рыбу! – Улыбается Илья.

─ Вот и завтра только рыбу в тайге лови, а девушек лови в городе, – говорит незнакомец.

─ Мне советы твои не нужны! – Стал догадываться Илья, про что речь пошла. – И с девушками и с рыбой сам разберусь!

─ Нет, сам не разберёшься, – продолжает незнакомец и чаёк прихлебывает. – Внучка шамана – сестра моя, а я брат её. У тунгусов, сам знаешь, если род против, девушка сама никуда ни за кого не пойдёт.

─ Брат говоришь? – Удивляется Илья. – А на эвенка совсем не похож. Русский ты. Сидишь и врёшь мне!

─ Мне врать негоже. Шаман я. И слово тебе даю. Если придёшь еще хоть раз в то стойбище, потом по тайге ходить не сможешь. А за чай спасибо! – Поставил кружку на землю, поднялся и нырк в тайгу.

Дома на Илью отец налетел: «Что это ты, совсем со своей тайгой умом двинулся? Какая к чертям тунгуска, какие, блин, шаманы! Я тебе покажу, как средневековье тут разводить, меня, партработника на весь край позорить! Уже люди по углам шепчутся, что Монастырёва сынок скоро отцу партийную карьеру сломает. Что б этого не было больше никогда, на третий курс своего геологического факультета поедешь в Новосибирск учиться, подальше от тунгусов. Все! Я так решил!» У Монастырёва- отца слово кремень, уже и документы в Новосибирский университет перебросили.

Лето в август забежало. Нет сил таких, что б Илью удержали хоть на минутку тунгусскую прелестницу свою повидать. Дождался, когда отец в командировку в Москву улетел по партийной линии, и давай мать уговаривать, чтобы отпустила его на несколько дней. Не выдержало материнское сердце Илюшиной мольбы, ну что страшного, если по лесу погуляет. Не в первый же раз.

Подошел Илья к стойбищу, палатку в километрах двух свою поставил. Сходил к тунгусам, посидел, поговорил, так мол и так, теперь долго уж у вас не буду, улетаю учиться в другие места. Попрощаться приходил, а сам только и думает, что бы она его слова услышала и проститься прибежала.

Под вечер откинулся полог палатки, и зазноба Монастырёвская появилась. Слова сказать не успели, как уже оказались в объятиях друг друга. Случилось то, что всегда с молодыми случается, когда сердце за голову думает. Еще два вечера приходила внучка шамана к Илье и клятву с него взяла, что явится он за ней на следующую весну, как только снег сойдет.

Наутро собрал Илья свои пожитки и двинулся привычной тропой до поселка, чтобы оттуда на Красноярск автобусом добираться.

Идет Монастырёв-младший знакомой дорожкой, песенку под нос свистит, обдумывает, как он житьё-бытьё своё в чужом городе налаживать станет, красавицу свою нежную вспоминает, и грустит, и радуется.

Только вдруг на привычном месте, на любимой тропе ударило чем-то по правой ноге с двух боков, лязгнуло, зубами железными насквозь прошло. Упал Илья, от боли резкой невыносимой, сознание потерял.

Пришел в себя не скоро. Боль острая, тяжелая от ноги по всему телу идет. Заставил себя приподняться и сесть. Ну и дела. Нога в крупном волчьем капкане. В самый центр капкана наступил, зубья голенную кость поломали, покрошили. Крови потерял – не меряно. Идти дальше, – сил нет. Ногу из зажима освободить смог к вечеру. Рану водкой залил, тряпицей перемотал. На ноги попробовал подняться – нет, не выйдет. Тогда ползком. Сколько прополз – не помнит. Нашли его случайно через день инспекторы, которые шли новые места вырубки леса определять. Пока до больницы довезли, пока мать в поселок прилетела. Врач был категоричен или нога, или жизнь. Отняли ногу по самое колено. Отцу и сказать побоялся, что к тунгусам ходил, что бы гнев его партийный на людей не навлечь. Какой теперь из него геолог на протезе. Перевёлся на экономический. В тайгу Илья теперь не ходок. Только в памяти и во снах прошлая любовь являлась, да мокрой от слез досады и горя подушкой по утрам встречала его новая жизнь одинокого затворника.