Сто Тысяч Королевств - Н. К. Джемисин

М-да, если Совет вынужден призывать в армию мужчин — дело совсем плохо. По традиции мужчины — наша последняя линия обороны. Они физически сильны и обязаны использовать свою силу для исполнения одной и самой важной задачи — защищать дома и детей. Это значило, что Совет воинов постановил: мы можем спасти Дарр, лишь полностью уничтожив противника. Точка, абзац. Иное развитие событий означает конец Дарра.

— Я отдам вам все, что у меня есть! — воскликнула я. — Декарта следит за каждым моим шагом, но теперь у меня есть деньги, я богата и…

— Ни в коем случае.

И Беба снова прикоснулась к моему плечу. Обычно она никогда не дотрагивалась до меня без серьезного повода. Но с другой стороны, раньше она и не вскакивала, чтобы заслонить меня от опасности. Как жаль, что я умру молодой и не сумею узнать ее получше.

— Ты о себе позаботься, — сказала она. — А о Дарре не думай. Хватит.

Я скривилась:

— Как же я могу не думать о…

— Ты же сама сказала: они используют нас, чтобы добраться до тебя. Смотри, что вышло из твоей попытки заставить их торговать с нами.

Я открыла было рот, чтобы заявить — это же только предлог с их стороны! Но не успела. Нахадот резко повернулся к востоку.

— Солнце встает, — проговорил он.

В арке входа светлело небо. Как быстро прошла эта ночь…

Я тихонько выругалась и сказала:

— Я сделаю, что смогу.

И тут — неожиданно для себя — вдруг шагнула вперед и заключила Бебу в объятия. Прижала к себе и долго так стояла. Раньше я не позволяла себе таких вольностей. Сначала она напряглась — видимо, тоже не ожидала, что я брошусь к ней на шею, — а потом вздохнула и положила руки мне на спину.

— Ты так похожа на своего отца, — прошептала она.

А потом очень осторожно от себя отодвинула.

Нахадот обнял меня — тоже осторожно, почти нежно. И я почувствовала, что моя спина упирается в человеческое тело, обвитое аурой мрака. А затем я перестала чувствовать и это, и стены Сар-энна-нем исчезли, и вокруг воцарились холод и темнота.

И я вновь оказалась в своей комнате в Небе — лицом к окну, в котором еще не посветлело небо. Хотя нет, над далеким горизонтом появилась полоска рассвета. Я была одна — странно, но хорошо. Все-таки день выдался длинным и очень, очень тяжелым. Я упала на кровать, не раздеваясь, — хотя сон пришел не сразу. Я лежала, и наслаждалась тишиной, и пыталась успокоить скачущие мысли. Однако на поверхность из глубины поднялись, подобно двум пузырькам, две особо настойчивые.

Моя мать жалела, что заключила сделку с Энефадэ. Она продала меня им, но не без колебаний. Мне даже доставляла определенное извращенное удовольствие мысль о том, что она пыталась убить меня при рождении. Очень похоже на нее — лучше уничтожить собственную плоть и кровь, чем отдать на поругание. Возможно, она решила, что примет меня только на определенных условиях, но позже, когда обрушившееся на нее материнство перестанет влиять на чувства. Когда она сможет посмотреть мне в глаза и убедиться, что одна из живущих во мне душ принадлежит именно мне.

Вторая мысль облеклась в более простую форму — форму вопроса. Правда, очень тревожного.

А отец — знал о сделке?

Все эти ночи, во всех снах, я смотрела на мир через тысячи глаз. Пекари, кузнецы, ученые, короли — обычные и великие. Каждую ночь я проживала их жизни. Но хотя снов мне приснилось порядочно, один мне показался весьма примечательным.

В нем я увидела темную, пустую комнату. Почти без мебели. Старый стол. В углу свалены сбитые рваные простыни — спальное место, не иначе. Рядом валяется мраморный шарик. Нет, не мраморный. Маленький, голубой, с одного бока по голубому идут коричневые и белые пятнышки. Я знаю, чья это комната.

— Ш-ш-ш, — слышится голос, и в комнате вдруг появляются люди.

Тоненькая фигурка прильнула к большой и темной.

— Ш-ш-ш. Рассказать тебе сказку?

— М-м-м, — тянет маленький человечек.

Он сидит у большого на коленях. Ребенок. Это ребенок.

— Да. Пожалуйста, папа, расскажи мне сказку — такую же прекрасную и лживую, как предыдущая.

— Ну будет тебе. Такой цинизм детям не к лицу… Будь хорошим мальчиком, иначе не вырастешь таким же большим и сильным, как я.

— А я никогда не буду как ты, папа. А это, кстати, твоя любимая лживая сказка.

Я вижу спутанные темные волосы цвета каштана. Гладящую их руку — пальцы длинные и тонкие. Очень красивые. Отец?

— Я видел, как ты рос, — все эти нескончаемые годы. Прошло десять тысяч лет, потом сто тысяч…

— И что же, мой блистательный отец-солнце распахнет свои объятия, когда я вырасту большой и сильный? И определит мне почетное место рядом с собой?

Вздох.

— Если ему станет одиноко — такое возможно.

— А я не хочу быть с ним!

Ребенок выворачивается из-под гладящей руки и смотрит вверх. В его глазах отражается свет — прямо как у дикой кошки в лесу.

— Я никогда, никогда тебя не предам, папа! Никогда!

— Ш-ш-ш…

Отец наклоняется и нежно целует ребенка в лоб:

— Я знаю.

И ребенок бросается ему на грудь и утыкается лицом в мягкую темноту. И плачет. Отец держит его в объятиях, нежно укачивая, а потом начинает петь. В его голосе я слышу отзвуки всех колыбельных, что матери поют ночью младенцам, и шепот отцов, которые утешают детей, говоря, что все будет хорошо. Я не понимаю, откуда в них столько боли, но боль кругом, она сковывает их, подобно цепям, но я знаю, что их любовь — защита от этой боли.

Такое нельзя видеть чужому человеку. Я отпускаю невидимые пальцы сна, и он тонет вместе с тихой колыбельной и исчезает в темноте.

* * *

А вот на следующий день я проснулась и поняла, как это плохо, когда ты не выспался. В голове плескалась густая муть. Я села на краю кровати, поджав колени к подбородку, уставилась на сияющее в окне ясное солнечное небо и подумала — я ведь умру.

Я — УМРУ.

Через семь дней. Нет, уже через шесть.

Умру.

Стыдно, конечно, но я долго себя жалела. Раньше до меня как-то не доходило, что я попала в поистине безвыходную ситуацию. Да, мне грозила гибель, но эта мысль как-то отступила — меня гораздо больше занимали нависшая над Дарром опасность и небесный заговор. Но сейчас никто не лез мне в душу и не раздирал ее на части — и ничто не отвлекало меня от мыслей о смерти. А мне еще и двадцати нет. Я даже полюбить никого не успела. Я так и не овладела техникой девяти кинжалов. Я никогда — боги мои. Да я вообще не жила! Только делала то, что положено! Что велел долг! Стала энну. Потом стала Арамери. Как же так получилось, что я должна скоро умереть?! Не верю! Впрочем, что проку в том, чтобы отрицать очевидное.