Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

даже пытался пересесть на гамак, но из этого ничего не вышло.

— Он не выдержит, оборвется, — сказала Наташа замогильным голосом.

Стрелы, которые он пускал беспрерывно, проходили сквозь сердце бесплотной Наташи, не оставляя следа. Тогда он удвоил усилия, вконец ошалел.

— Держитесь, Наташа. А мы посмотрим с Женей, как он сядет в лужу, этот донжуан, — сказал я, еще надеясь, что Андрюша шутит и только лишь заходит далеко.

Андрюша сделал паузу, глотая слюну в пересохшей глотке, я тут же вклинился, и это сказал, пока не поздно. Но бесполезное усилие, я только выжал кислую улыбку из Наташи, да получил от Андрея укоризненный взгляд. А Женя мрачно усмехнулась, она ждала, когда настанет час расплаты и муж предстанет перед ее судом.

И ее час наступил, когда мы вышли на улицу, Жене не терпелось, не хватало сил донести до дому свой карающий меч. Она дергала мужа, делала знаки, стараясь увести его в сторону и расправиться с ним наедине, на пустынной улице. Андрюша не поддавался, цепко держал меня под руку, не отступая. Но рано или поздно это случиться должно было, на участке я свернул к себе, оставив их вдвоем.

— Ну? — спросила Женя.

— Ты же знаешь: я люблю тебя, и о чем тут речь, — торопливо заладил Андрюша.

— Да-а? — протянула она, словно провела по скрипке смычком.

Это все, что я нечаянно услышал, шагая по тропинке. Было темно, тьма скрывала их фигуры. Только порой доносилось их бормотание. Его временами покрывал бодрый неусыпный голос с платформы: «Внимание, идет поезд», — затем отдаленно гремели вагоны. Женя еще долго выясняла отношения с мужем. Их неразборчивый говор прерывался поцелуями. А вокруг пахли ночные цветы, бередя неясные чувства. Чего-то хотелось, того, что уже когда-то было или еще не было.

Наступила ночь. Голос с платформы пролетел над поселком в последний раз, и сразу ударили ружья Зарытьева, точно с крепостной стены.

Под утро хлынули дожди и днями шли не переставая. Накинув утром плащ из черного хлорвинила, я скакал галопом через лужи в магазин и так же мигом возвращался к себе, задолго до воздушных ванн. Не знаю, как обходилась балерина. То ли изнывала на веранде, проклиная погоду. То ли, невзирая на ливни, стояла под секущим дождем, отважно добывая бессмертие. Мне уж совсем стало не до нее.

В первый дождь опять наезжал Николай. Вода струилась в три ручья по его вдохновенному лицу. Он шумно отфыркивался, точно плыл по дождю вольным стилем.

— Что там новенького у тебя? Ну-с, с пылу, с жару? — спросил он сквозь водные струи. — Дерзал? Дерзал!

Я повесил его плащ за дверью под навесом и вернулся в комнату. Николай стоял над моим столом и читал верхнюю страницу черновика.

Здесь, в комнате, его лицо показалось мне серым и осунувшимся. Челюсти режиссера свела судорога, он хотел сдержать зевок и, не вытерпев, зевнул с хрустом.

— Две ночи репетировал, — сказал Николай виновато. — Завал с передачей. Представляешь, главный герой потерял голос. Театр народного творчества из Степного района. Вызвали их, ну и ребята на радостях всю дорогу пели, драли горло. И вот хоть смейся, хоть плачь: парень шипит, словно яичница на сковороде. Мы ему припарки и другое подобное. И так двое суток напролет, — он с усилием развел слипающиеся веки. — Но ты меня неправильно понял. Я не против энтузиазма! — сказал он, встрепенувшись.

— Я не сказал и слова. Давай-ка ложись на кровать. Отсыпайся. Нет ничего лучше, чем спать под дождик, когда тот шумит за окном, — предложил я уставшему коллеге.

— А по коже бегут мурашки, — мечтательно подхватил режиссер.

— Ну и спи. Когда еще подвернется случай? Чтобы капли стучали по крыше, а в окно запах листьев, Лови мгновенье, режиссер!

— Разве что в самом деле? — произнес он неуверенно и тут же запротестовал, будто посягали на его честь: — Ни в коем случае! Я приехал работать! Вот именно! Я придумал новый поворот.

— Оставь его пока при себе. Не сбивай! Вот закончу сценарий, и тогда будем вертеть туда-сюда, куда и как угодно, — отверг я тотчас и наотрез. День спустя ему будет другое видение, полярное этому — он типичный режиссер. И ты сиди, перешивай сценарий заново.

— Поворот интересный. — Голос его стал медовым, словно он рекламировал конфетку. — Фельетон позовет! Поведет за собой!

— Я туп и упрям.

— Ты был прав: у тебя не развита потребность в очень важном. В коллективном творчестве!.. Кстати, я обещал рассказать, как трудились Ильф и Петров. — Он зажегся вдохновением.

— Погоди. Прав не я. Права Мурашова: почему бы тебе и в самом деле на ней не жениться? С мужем у нее по сути все кончено давно. Она — личность тоже творческая. У вас будет не семья — коллектив. Творческий.

Выложив это, я едва не прикусил язык. Ай-яй, так проговориться! И другой бы тут же нахмурил брови: а ты, мол, откуда знаешь, сидя на отшибе? А ему и в голову не пришло.

— Да, да, ты прав. Надо бы соснуть часишко, — сразу заторопился мой гость и начал разуваться.

Но, уже сидя на постели, он что-то вспомнил, хлопнул себя по лбу:

— Я почему приехал? Поворот, это было потом, придумался в электричке. Сараев! Представь себе, зачастил к нам, в твою редакцию, к Леве. Что ни день, он у нас. Ближе, говорит, к живому делу! Ну как, говорит, товарищи, работа? Славим, говорим, труд, боремся с пороками! Давайте, говорит, товарищи, не жалейте талантов и сил, а мы вас поддержим! А взгляд так и бегает, так и шарит по столам. До чего, мол, они успели докопаться? Каково?!

Лично я иного от Сараева и не ждал, однако счел нужным удивиться:

— По-тря-сающе!

— Это только присказка. Сказка впереди, — посулил Николай, очень собой довольный. — Знаешь, где до нас работал Сараев?

— Будто бы в исполкоме, городском.

— О! Теперь соображаешь? Ну, разумеется! Въехал вытрезвитель в жилой дом по инициативе товарища Сараева! Волюнтаризм чистой воды! Указал — и все! К нему воспитатели, папы и мамы, а он им: не ваше дело, значит, так надо. Это он трудящимся! Позор!.. Да, о чем я?.. Вот почему наш фельетон ему поперек горла. Начнут искать виновных, а это, оказывается, он, Сараев! Представляешь, какой стыд? — В конце своей тирады Николай не выдержал, забегал по комнате в стираных и чиненых носках. Оберегая свою независимость от женщин, он научился стирать, штопать и варить супы.

«Ах, Коля, Коля, — подумал я, глядя на его носки, — а зашил ты дырку коричневой ниткой. На зеленых-то в белую полоску носках. И сказка твоя,