Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену - Андреа Ди Микеле

Ирредентистские ассоциации в Джулии критиковали обращение с бывшими пленными в Турине, которые после провозглашения властями «отвоеванными сынами отчизны» подвергались «преследованиям, клевете, угрозам», обвинялись в предательстве, шпионаже и австрийскости[488]. Когда префект Турина был запрошен по этому делу, он решительно отверг обвинения, подтвердив, однако, наличие сложных отношений с населением и выразив также свое личное негативное мнение об этих людях. Он признался, что жители города относились к ним с подозрением, опасаясь, что среди них скрываются «дурные люди». Многие из них стали трудиться на фабриках, но, по мнению префекта, не предоставили «доказательств чрезмерной привязанности к работе». Иногда они объявляли себя «нетрудоспособными», полагаясь на субсидии итальянского государства. Рабочие, освобожденные от призыва, опасались новичков, так как те могли заменить их на производстве, что вызвало бы мобилизацию на войну коренных туринцев. Ходили тяжелые слухи об актах саботажа…[489] Ответ префекта тем любопытнее, что по сути подтвердил многие обвинения в адрес властей относительно приема бывших пленных.

Как уточнил префект Турина, ветеранам из России разрешалось работать только на тех предприятиях, которые не были задействованы в военном производстве. В недрах Верховного командования, на самом деле, раздавалось много голосов против идеи их использования в военном секторе[490]. Это ограничение вызывало у многих бывших пленных чувство разочарования, иногда сочетавшееся с разочарованием от того, что они не могли служить своей стране на фронте. Микеле Кандутти, выросший в мадзинистской среде в Гориции, выразил свою горечь в письме, написанном в Турине в декабре 1916 г. после возвращения из плена: «Я любил Италию с тех пор, как у меня появился разум… теперь я не знаю… Я записался добровольцем на фронт: меня не хотят… даже на заводах. Я хотел бы сделать что-то для этой Италии, которая спасла нас сначала от Австрии, потом от тифа и цинги»[491].

Чувства двух друзей из Рива-дель-Гарда, Джузеппе Брешиани и Умберто Артела, вернувшихся из русского плена и ставших искренними ирредентистами задолго до начала войны, были схожи. Уныние первого вызывалось невозможностью довести до конца решение, пришедшее в плену в России, сражаться на фронте в итальянском мундире, «очиститься в огне битвы», служа избранной стране «в долгожданный час освобождения». Ему вторил второй, который рассматривал запрет на призыв в армию как дополнение к невозможности для бывших пленников работать «на военных учреждениях». Его вывод был категоричен: «Мы им не нужны, как и австриякам»[492]. Это были чрезмерные обвинения, результат чрезмерной идеализации Италии и повышенных ожиданий у политизированных в национальном смысле (не многих) пленных. Но таково было и общее чувство тех, кто, прибыв из России, воспринимал в учреждениях и среди населения отстраненное, холодное и подозрительное отношение, что резко отличалось от пропагандируемого образа Родины, которая как «любящая мать ждет своих детей». Интеграция новых граждан только начиналась, но сразу же оказалась сложной.

После отбытия 4 тыс. «ирредентистов» осенью 1916 г. Кирсановский лагерь продолжал оставаться — по словам лейтенанта итальянской военной миссии Гаэтано Баццани — «оазисом итальянское™ в сердце России, вожделенной целью соотечественников, рассеянных по всей огромной империи, маяком надежды и первой ступенью ирредентизма»[493]. Лагерь продолжал служить местом сбора старых и новых пленных с различных участков фронта и изо всех регионов России.

В марте посол Карлотти сообщил из Петрограда, что только за февраль месяц военная миссия получила 857 просьб о репатриации от италоговорящих пленных: ежедневно поступали сведения о новых группах пленных, с которыми старались связаться, чтобы прояснить их намерения и чувства[494]. В Кирсанове число пленных снова начало расти, и в начале 1917 г. майор Косма Манера был направлен для реорганизации управления лагерем, а двум другим офицерам, Ичилио Баччичу и Гаэтано Баццани, было поручено искать других итальянцев на западе России[495]. Военная миссия продолжала действовать, хотя в ее состав входило всего четыре человека, среди которых — возглавлявший ее полковник Бассиньяно. Манера возродил в Кирсанове патриотическую деятельность, характерную для лагерной жизни до отбытия освобожденных пленных: исполнялись патриотические гимны, торжественное отмечались национальные праздники, выходила новая пропагандистская газета. К этому добавилась беспрецедентная военная структура, с созданием рот по 200 человек и с ежедневным проведением учений[496]. Цель заключалась в поддержке морального духа пленников, которые годами надеялись на освобождение, а в ожидании лета и навигации из Архангельска у миссии было достаточно времени для разных мероприятий.

Однако всё произошло иначе, и лишь горстка военных сумела уйти по стопам 4 тыс. «ирредентистов», отправившихся в Италию в предыдущем году. Главную роль в окончании отправок в Италию, несомненно, сыграла сложная внутриполитическая ситуация в России. Февральская революция со свержением царя, началом противоречивого демократического эксперимента и парализующим разделением полномочий между Временным правительством и Советами усложнила работу Итальянской военной миссии, не имевшей теперь привычных точек соприкосновений с русскими учреждениями. Баццани, главный герой и «историк» военной миссии, объяснил причину провала новых планов отправок исключительно сложной политической ситуацией в России, предоставив реконструкцию событий, которая будет бесчисленное количество раз использована в мемуарах и историографии[497]. Однако свою отрицательную роль сыграли также внутренние разногласия в итальянском правительстве, отсутствие однозначной и решительной позиции в пользу быстрой и всеобщей репатриации и, как следствие, отсутствие каких-либо обязательств по организации отправок бывших пленных.