Все так - Елена Стяжкина

23 августа, раннее утро

Какая разница, какое утро, если мы все равно не спим? Только я не сплю у бабушки Милы. А Сережа – дома. Он звонит примерно в пять:

– Когда ты не отбираешь у меня одеяло, пропадает вообще весь смысл постели.

– Сейчас лето. Зачем ты взял одеяло?

– Я взял два. Одно – себе, одно – тебе. Очень большая кровать, понимаешь. Надо чем-то заполнять.

– Значит, только для того, чтобы заполнять кровать, да?

23 августа, день

Иногда мне говорят: «Девушка, подвиньтесь». Иногда: «Женщина, вам что-нибудь показать?»

Из магазинов с «женщиной» я бегу, поджав губы. Они и так у меня не слишком модные. Так что бегу почти без рта. Ужжжасное у меня лицо получается. Зато тренировка. Потому что впереди еще: «Садитесь, бабушка…»

А троллейбусы и прочие транспортные средства, в которых из-за плохого освещения почти не видно, сколько мне лет, я люблю. Езжу. Сережа сердится. Как бывший врач он считает, что моя экономия и нежелание водить машину приносят нам в дом лишние вирусы, бактерии и сплетни, которые нас не касаются. А касаются, например, курса доллара, развода Мела Гибсона или отказа Перельмана от миллиона долларов.

Еще Сережа сердится из-за головы. Он боится, что в транспорте меня ограбят и «дадут в дыню». И «дыня» будет синяя. И может быть, даже придется делать пластическую операцию по исправлению носа. Сережа считает, что нос – это мое слабое место…

А я его всегда утешаю тем, что обязательно вошью карман для денег в трусы.

Но оба мы давно уже пользуемся карточками.

…Есть три платья для матери невесты. Мать невесты при этом никто не спрашивает, готова ли она, как ей это всё… Напротив, все жадно поздравляют эту бедную женщину с моим перепуганным лицом.

Красное платье – по фигуре, цвет хороший, глубокий, не пошлый, особенно для тех, кто никогда не видел пионерских галстуков. Длина – приличная – до колен. С внутренней стороны платье почему-то леопардовое. Продавщица говорит, что это специально «для скрытой сексуальности». Снаружи – «взвейтесь кострами», внутри – леопард. «Тот, кто будет вас раздевать, – громко говорит продавщица, – будет искренне удивлен».

«Чем?» – спрашиваю я. И это не последний мой вопрос. Мне еще интересно, кто меня будет раздевать и для чего это может ему понадобиться.

«Ну…» – она так мило смущается. И я смущаюсь тоже. В крайнем случае, разденусь и удивлюсь сама.

Второе – коралловое. Чехол. Длинный-длинный замо́к через всю спину. Дышать можно только с аппаратом искусственной вентиляции легких. Воротник – стойка. Шеи – нет. Зато хорошо видны талия и грудь, особенно если она будет заложена в пристойный лифчик.

Третье – черное. Семимильный шаг в Европу. Мы к ней, она от нас. Считается, что в черном Европу можно догнать быстрее, она не так пугается. Но… пусть бегут другие. У меня свадьба.

– Миша, а я красивая?

– Красивая, – отвечает почти школьник, не отрываясь от сбора яиц, что падают невесть откуда на экране электронной игры.

– А как женщина я на кого похожа?

Сережа бы сказал: «На лошадь. На породистую лошадь средних лет».

А Миша говорит:

– Если тебя из этого всего переодеть догола и обратно, то на Снежную королеву.

Он поправляет очки и смотрит на меня внимательно:

– Да. Ты очень похожа. Очень, мама… И я не знаю, хорошо это или плохо.

Что там нам написала психолог? «Использует простые речевые обороты»?

Простые речевые обороты.

24 августа, ночь

Если я умру, свадьбу придется отложить. Отложенный жених может сбежать. Или хуже того: Катя передумает и вернется. А куда вернется? В дом, где больше не будет меня?

Если я умру, Марина скажет: «Она всегда была бесстыжей и думала только о себе». «Почему?» – вступится за меня Инна. «Потому что мы собирались с ней вернуться в кино! В большое кино!»

«Уберите с ее губ розовую помаду! – скажет Люся. – Это не модно. В нашем возрасте розовая помада – это признак сексуальной неудовлетворенности». А бабушка Шура будет улыбаться. Потому что она считает, что все умершие становятся расколдованными. И им уже ничего не угрожает.

Миша будет смотреть на небо. Я заблаговременно расселила на нем некоторых людей, которые были нами любимы, но ушли, чтобы, как говорят англичане, присоединиться к большинству. Миша будет смотреть на небо. А какая-то звезда, комета или метеорит обязательно ему мигнет. Миша поправит очки на переносице и скажет: «Связь установлена».

Если я умру прямо сейчас, то Савельев и Слава точно приедут. Из экономии: свадьба и похороны – это очень удобно. Из экономии и чтобы взять Катину судьбу в свои руки. На моих поминках они могут воссоединиться. А Сережу, конечно, вычеркнут. Потому что у Сережи для Кати ни крови, ни бумаг, ни закона.

– Мне придется жить долго! – говорю я. – Очень и очень долго…

– Ты мне угрожаешь? – спрашивает Сережа. Молчит, а потом повторяет, меняя акцент: – Ты мне угрожаешь или кому-то другому?

25 августа, ночь

– А почему ее до сих пор нет дома? – спрашивает Сережа.

– Позвони и спроси! – огрызаюсь я.

– Ну, невесты себя так не ведут! – заявляет он. – Надо же себя… это… блюсти!

А Валерик, например, не считал, что невесты должны себя блюсти. В этих вопросах он был широким человеком.

И не в этих. Вообще – широким человеком, похожим на воздух или на Мировой океан. Ему ничего из себя не было жалко: ни денег, ни времени, ни выпить водки с хорошим человеком, ни пресловутой рубашки. При этом Валерик никогда не жертвовал: просто отдавал. И брал тоже просто. Валерик был такой атомный, такой заранее сведенный к единой и неделимой частице, что его невозможно было ни прибрать к рукам, ни призвать к ответу.

Люся, случайно спавшая с ним два первых месяца нашего брака, хотела его убить. Успокоилась, только когда вышла замуж за Игоря.

Могу соврать: никто из нас не посыпал голову пеплом. Валерик ничего не отрицал и называл то, что у него было с Люсей-олигархом, родственным, дрейфующим сексом. «Вы всю жизнь брили при нас ноги! Подтягивали колготки! Искали лифчики и подкладывали в них вату! И после всего этого ты говоришь о сексе?»

Могу соврать, что я смеялась и соглашалась. Могу соврать, что не знала, кого мне следует бросить: лучшую подругу Люсю или эту сволочь Валерика Савельева.

Могу не врать: небо упало мне на голову и всем тем, что у него есть, разорвало мне кожу. У меня не было кожи, поэтому я не могла одеваться, мыться, разговаривать, двигаться и разговаривать. Даже по телефону.

Видишь, Катя, тебя здесь еще нет. Ты еще не аргумент. Не аргумент, только крик, еда, официальное удочерение, стирка, прогулка, зубы, горшок и заколка с малюсенькой божьей коровкой. До года мы тебя не стригли.