Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова

что стояли мы плотно. Пить не давали — это было самбе страшное.

Наконец, поезд остановился, загремели двери, раздалась команда выходить. Приехали. В городе Валга к составу прицепили один вагон с военнопленными, а сюда прибыл поезд с такими же, как и мы, узниками. Видно, лагерей по пути было немало.

Лагерь, в который нас пригнали, не похож ни на Порховский, ни на тот, откуда мы приехали. Все здесь построено основательно, фундаментально. Высокие железобетонные столбы, напоминающие букву «Г», в три ряда окружают огромный лагерь. Между столбами — колючая проволока. Белые чашки изоляторов блестят на солнце. Понятно: по проволоке пропускают ток.

— Сколько у них этих лагерей… — подумал я вслух.

— Все равно весь мир в лагерь не упрячешь, — сказал Костя.

Нас загнали в барак и каждому дали в руки по картонке. На моей картонке был номер 10 920.

За маленьким столом стоял гитлеровец в очках. В одной руке он держал пузырек с синей тушью, в другой — ручку с длинным и тонким, как жало, пером. Это был своего рода писарь.

Пленный подходил к нему, клал картонку на стол, и «писарь» выкалывал ему на левой стороне груди тот номер, что стоял на картонке. Эсэсовец работал, как автомат, без передышки. Я не видел, чтобы он хоть кому-нибудь посмотрел в лицо, и глаза у него, кажется, не моргали.

Костя Решетников, я и еще товарищи отказались выкалывать номера. Нам приказали отойти в сторону. Через несколько минут в барак вошел унтер-офицер, в точности такой, каких у нас на карикатурах рисовали: низкорослый, рыжий, с волчьими глазами. Ему доложили.

— Выходи! — крикнул он и достал револьвер. — У меня патронов хватит…

Неужели погибать от такой дурацкой пули! И мы поплелись подставлять свою грудь. Мы уже начали отвыкать от своих фамилий: все заменял номер. В Порхове он был написан на одежде, в лагере Валга мы носили на шее железный жетон с номером. А теперь номер поставили прямо на живом теле. Если бы не товарищи, можно было бы забыть имя свое и фамилию и вообще все на свете. Но этот номер, конечно, никогда не забудется.

Эсэсовец не пожалел туши, проклятое клеймо никак не бледнеет. Но я все равно выведу его. Может, у вас есть знакомый химик? Очень прошу, узнайте, что можно сделать. Химики, по-моему, должны это знать.

Письмо четвертое

Лагерь, куда нас привезли, находился недалеко от Кракова. По-немецки он назывался Аушвиц, по-польски — Освенцим.

Костя Решетников, легко и быстро сходившийся с людьми, в тот же день познакомился с военнопленным, который работал в комендатуре лагеря. «Наш человек», — сказал о нем Костя. От этого человека он узнал, что партия, прибывшая из города Валга, значится в документах как политическая — «за коммунистическую пропаганду» — и направлена в Освенцим для кремации.

— Только спокойно, — предупредил он Костю, — ребятам ни слова. Постараемся уладить…

И он уладил. В Освенциме в это время работала комиссия Международного Красного Креста, и благодаря некоторому переполоху среди гитлеровцев, «нашему человеку» из комендатуры удалось исправить документы. Партия наша переправлялась в люблинский лагерь Майданек, а в сопровождающих бумагах слова о коммунистической пропаганде и кремации исчезли…

Привезли нас в Майданек в ноябре сорок третьего года. Описывать лагерь не стану, — Вы, наверно, читали уже все, что было напечатано. Просто расскажу несколько моментов из моей жизни в этом лагере.

Как только мы попали сюда, нам сразу стало ясно, что Майданек строже и страшнее лагерей в городах Порхов и Валга. От старожилов мы узнали, что Майданек, как и Освенцим, имеет еще одно название — лагерь смерти. Сами немцы открыто называли Майданек «фернихтунгслагер», то есть лагерь уничтожения.

На каждого из нас заполнили анкету на голубом бланке, выдали одежду, разукрашенную, как и в Порхове, буквами «SU», крестами и лампасами. Мне достались рваные штаны из английского сукна, темно-серый немецкий френч без правого рукава и на ноги — гремучие колодки. Костя Решетников и я попали в барак на втором поле.

Здесь обитали главным образом калеки, которые не могли работать. Товарищи познакомили нас с «внутренним распорядком» лагеря. На Майданеке было шесть полей, отгороженных одно от другого колючей проволокой. У самой проволоки проходила дорожка, она называлась «дорогой смерти». В того, кто выходил на нее, стрелял с вышки пулеметчик.

Движение пленных на всех шести полях разрешалось до 6 часов вечера. Как только темнело, на вышках зажигались прожектора. Они пересекали лагерь во всех направлениях, и тот, кто попадал под их лучи, оставался на месте: его укладывал пулеметчик.

Утром мы вышли с Костей из барака, и первое, что увидели, была длинная процессия. Она двигалась по территории лагеря. Старики, женщины, дети шли строем по пять человек в шеренге. Маленьких детишек несли на руках. Конвоиры следили, чтобы строй не ломался, чтобы между шеренгами соблюдалась определенная дистанция, — знакомый нам фашистский порядок. По бокам колонны и сзади конвоиры вели собак. Это были овчарки и доги, здоровенные, как телята.

Унылое шуршание сотен ног, жалобный плач малышей, резкие выкрики конвоиров, рычание и лай собак, — такой ужасной процессии я никогда не видел.

— В яр ведут, за шестое поле, — показав головой на колонну, тихо проговорил светловолосый парень лет двадцати пяти, подошедший к нам. Сквозь тонкую и желтую, будто калька, кожу его лица просвечивали синие жилки. Если бы не глаза, маленькие, серые, бойкие, его лицо казалось бы мертвым.

— Давно здесь? — спросил Костя.

— Сто девяносто шесть дней и ночей, — горько улыбнулся парень. — Самому даже не верится, — живу. — И, продолжая смотреть на удаляющуюся колонну, добавил: — Сейчас музыку дадут…

— Какую музыку?

— А чтоб не слышно было…

И в самом деле, как только люди скрылись в овраге, на соседнем поле загремели репродукторы. Фокстроты чередовались с вальсами, а вальсы сменялись тягучими танго. Веселая музыка на мертвом поле, со всех сторон огороженном колючей проволокой в несколько рядов, — это страшно.

Выстрелов действительно не было слышно, но человеческие крики долетали до нас даже сквозь этот шум. Я уже успел насмотреться всяких страхов, но холодные мурашки забегали по моей спине, а кулаки сами собой так сжались, что даже стало больно. Костя до крови прикусил губу.

— Кончают… — сказал парень. — Душегубы. Мирных людей. Печки, вишь, без остановки полыхают, — он показал костылем на шестое поле, где курилась черным дымом высокая серая труба крематория.

Ветер принес сладковатый, одурманивающий запах этого дыма, и меня затошнило.

— А я скажу, вот им, которых решают сейчас, им лучше… — раздумчиво проговорил парень. — Их сразу, а нас, лагерных — постепенно. Все тут смертники…

— Смертники, — негромко повторил Костя.

Я посмотрел ему в