Музейный роман - Григорий Ряжский

Она говорила чуть-чуть непривычным ей языком, ловя себя на этом всякий раз после того, как уже успевала произнести фразу. И это было странным, подобного рода случайности ранее не имели места в быту или же в нечастых служебных контактах Евы Александровны. Однако в эту минуту ей было не до особенностей речи, нужно было как можно более действенно использовать установленный с Анной Андреевной контакт. Тем более что, как она успела уже посмотреть, никто больше, кроме сестры покойного художника, не мог оказать полезного содействия в её деле.

— Что ж… — покачала головой старуха, — смею полагать, что это не милые причуды ваши, дорогая моя, и то, что вы мне изложили, действительно является делом для вас первостепенным. — На какое-то время она задумалась, сидя в том же кресле и постукивая костяшками пальцев по пюпитру. Затем, прервав размышления, решила уточнить: — Постойте, любезная, а откуда вы взяли, что брат мой предпочитал набивать сразу до фунта табаку? И что он вообще курил трубку, а не все эти, скажем, омерзительные беломоры и казбеки?

Нужно было что-то отвечать, но к такому обороту Ева оказалась не вполне готова. Про что про что, а только про ведьминское своё она всякий раз забывала, когда дело касалось приоритетов жизни людской, не придуманной, без морока и призраков его, выплывающих из тьмы, становящихся сюжетом для сомнительных картинок разной степени дымчатости и всегда с переменным фокусом. Однако ответила, попытавшись навести доброго и необидного ни для кого тумана:

— Анна Андреевна, дело в том, что мне присуще некоторое особое видение, если угодно, интуиция довольно высокой пробы. Как это у меня получается, не вполне осознаю я сама, но в любом случае не готова от свойства подобного отказаться, поскольку в ряде случаев оно меня немало выручало. Собственно говоря, тому факту, что сейчас я оказалась здесь у вас, в какой-то степени я тоже обязана этой странной особенности моего внутреннего устройства.

— Точно! — не удержался Николай и даже слегка подпрыгнул на месте. — Она мне и про Серого рассказала, и про Галю мою с ним заодно, и, главное, про Тимофея!

— И про Тимофея? — улыбнулась Анна Андреевна. — Ну, тогда это меняет дело.

— Ну да! — ободрённый ответным интересом хозяйки, вновь порадовался Коля. — Лабрадора моего, Тимку. Он чуть концы не óтдал, а Евочка мне про это тютель в тютель поведала: и как колол его, и как любил дó смерти, и жалел как, и вообще. И про Серого, другана бывшего по второй чеченской.

— Ну, так… — Старуха артистично воздела руки к потолку, подводя итог прелюдии, и, приняв уже вполне серьёзный вид, обратилась к Еве: — Стало быть, просите вспомнить нечто, связанное с сиротством вашим, если я правильно вас поняла? И оно же как-то связано с моим братом, говорите? — Ева кивнула. — Что ж, припоминаю один занятный эпизод из Сашенькиной жизни. Это когда его уже из лаборатории Физико-энергетического института попросили, которой он, кстати, не год и не два заведовал, будучи превосходным физиком-ядерщиком. Лично господин Куренцов, директор тогдашний, уволил, как только брата моего с книгой Александра Солженицына застали. А он, честнейший человек, читал, не считая нужным факт тот сокрыть от посторонних глаз. Говорил, это та часть нашей истории, какую просто невозможно не открыть всякому человеку, кому дорого отечество наше и русский народ.

— Тогда уже не Куренцов всем распоряжался, Анна Андреевна, — поправила её Ева, — в ту пору уже Казачковский на его место пришёл, Олег, кажется… Дмитриевич.

— Верно, — согласилась старуха, — Казачковский! — и ошалело уставилась на гостью.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила Ева, — извините, что прервала вас.

— Так вот я и говорю, — продолжила сестра художника, — что после того события Александр мой много времени посвящать стал вылазкам на пленэры, ну, за неимением с той поры какой-либо ещё для себя жизни. Он ведь так и ушёл бездетным вдовцом, — впрочем, вы и сами, вероятно, в курсе.

Ева коротко кивнула и приготовилась слушать дальше. У неё было верное чувство, что осталось совсем немного и вскоре они подойдут к тому месту, от которого, быть может, она, Ева Иванова, откроет новый счёт своим годам, сумеет с совершенно нового ракурса взглянуть на собственную жизнь и помечтать о чём-то ином, пускай даже и не сбывшемся, но всё равно приятном для ума, ласковом для сердца, целительном для души.

Николай, засекший упоминание про некий эпизод, нервически ёрзал на месте. Разговор по части искомого продвигался явно медленнее, чем ему того хотелось. Наконец, не выдержав напряжения, он всё ж таки выкрикнул на чуть отпущенном звуке:

— Да какого эпизода-то одного, Анна Андревна?!

Та глянула на него так, что он тут же умолк и совестливо опустил глаза.

— Так вот, помню в то лето Олимпиада была у Советов. Высоцкий ещё, кстати, — земля ему пухом — скончался, Владимир Семёнович. Стало быть, июль, верно. Он тогда мольберта своего лишился, Сашенька. Пришёл растерянный, помню, когда уже совсем темно было, пустой, с одной лишь сумкой и велосипедом. Говорит, ребёночка обнаружил, а мамочка мёртвая, на Протве, там, где плотина. Ну и передал, сказал, властям, в Обнинск отвёз, в ближайшую поликлинику. А уж как там далее стало с ним и с ней, не знали мы. — И посмотрела на Еву Александровну. — Вероятно, это вас и интересовало, милая, именно этот эпизод тогдашний?

Ева молчала, глядя в одну точку. Одновременно пыталась увидеть, но картинка не шла. Впрочем, такое было неудивительно в силу той же самой удивительной особенности устройства головы.

— Анна Андреевна, — внезапно она обратилась к старухе, прервав задумчивость, — а фото Александра Андреевича есть у вас? И лучше бы — ближайшее к дате его ухода.

— Разумеется.

Та поднялась, вернулась с чёрно-белой фотографией: вот он, Ива`нов. Рядом мольберт с незаконченной работой, банка с кистями, тюбики с маслом. Остатки провизии на покрывале. Отдельно, в стороне, на том же покрывале, васильки, собранные тугим букетиком. Подала ещё одно фото.

— Это внучка, тоже Сашенька. Живёт со мной, скоро будет, думаю. Вашего, Ева, возраста или около того. Умница, великолепный лингвист. Психолингвист. А родители в Италии, ещё с конца девяностых. Так и живём между «туда» и «обратно», но больше всё же «обратно», хоть тут порой и случается отвратительно, просто до колик в животе. Но зато родней. Так уж получилось в нашей семье.

— Ну, это неудивительно, — отозвалась Ева, неотрывно вглядываясь в фотографию, — ведь ваш предок по материнской линии, как я вижу, родом именно оттуда, из Италии. Рим, верно? — И оторвалась от фото. — Дайте мне вашу руку.

Старуха протянула, с интересом ожидая очередных гостьиных манипуляций. Ева потёрла кисти одна о другую, после чего, взяв старухину ладонь, прикрыла её своей. Следом сомкнула веки. Стала медленно говорить, с короткими остановками, но всё больше и чаще сокращая их:

— Очень похож на вашего брата… Сюртук… чёрный, мягкой ткани, что-то вроде велюра, волосы вот досюда, тёмные, но с сединой… — она провела рукой чуть ниже левого уха, — …тоже чёрный, шёлковый, кажется, бант на шее… сам похож на священника или учителя гимназии из позапрошлого века… Пальцы… пальцы… самые кончики, чуть темней привычного… — и, приподняв веки, перевела взгляд на Анну Андреевну, — художник, теперь ясно вижу.