Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает. Мнеказалось тоже сначала, что он все отступает от темы и увлекается посторонним.Он, может быть, и замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но,кажется, хотел нарочно убедить себя, что слушатель его – весь внимание, и,может быть, ему было бы очень больно, если б он убедился в противном.

– …Бывало, выйдет на базар-то, – продолжал он, – всекланяются, чествуют, одно слово – богатей.

– Торги, говоришь, имел?

– Ну да, торги. Оно по мещанству-то промеж нами бедно. Голькак есть. Бабы-то с реки-то, на яр, эвона куда воду носят в огороде полить;маются-маются, а к осени и на щи-то не выберут. Разор. Ну, заимку большую имел,землю работниками пахал, троих держал, опять к тому ж своя пасека, медомторговали и скотом тоже, и по нашему месту, значит, был в великом уважении.Стар больно был, семьдесят лет, кость-то тяжелая стала, седой, большой такой.Этта выйдет в лисьей шубе на базар-то, так все-то чествуют. Чувствуют, значит.«Здравствуйте, батюшка, Анкудим Трофимыч!» – «Здравствуй, скажет, и ты». Никемто есть не побрезгает. «Живите больше, Анкудим Трофимыч!» – «А как твои дела?»– спросит. «Да наши дела, как сажа бела. Вы как, батюшка?» – «Живем и мы,скажет, по грехам нашим, тоже небо коптим». – «Живите больше, АнкудимТрофимыч!» Никем то есть не брезгует, а говорит – так всякое слово его словно врубль идет. Начетчик был, грамотей, все-то божественное читает. Посадит старухуперед собой: «Ну, слушай, жена, понимай!» – и начнет толковать. А старуха-то нето чтобы старая была, на второй уж на ней женился, для детей, значит, отпервой-то не было. Ну, а от второй-то, от Марьи-то Степановны, два сына былиеще невзрослые, младшего-то, Васю, шестидесяти лет прижил, а Акулька-то, дочьиз всех старшая, значит, восемнадцати лет была.

– Это твоя-то, жена-то?

– Погоди, сначала тут Филька Морозов набухвостит. Ты,говорит Филька-то Анкудиму-то, делись; все четыреста целковых отдай, а яработник, что ли, тебе? не хочу с тобой торговать и Акульку твою, говорит,брать не хочу. Я теперь, говорит, закурил. У меня, говорит, теперь родителипомерли, так я и деньги пропью, да потом в наемщики, значит, в солдаты пойду, ачерез десять лет фельдмаршалом сюда к вам приеду. Анкудим-то ему деньги иотдал, совсем как есть рассчитался, – потому еще отец его с стариком-то на одинкапитал торговали. «Пропащий ты, говорит, человек». А он ему: «Ну, еще пропащийя или нет, а с тобой, седая борода, научишься шилом молоко хлебать. Ты,говорит, экономию с двух грошей загнать хочешь, всякую дрянь собираешь, – негодится ли в кашу. Я, дескать, на это плевать хотел. Копишь-копишь, да черта икупишь. У меня, говорит, характер. А Акульку твою все-таки не возьму: я,говорит, и без того с ней спал…»

– Да как же, говорит Анкундим-то, ты смеешь позоритьчестного отца, честную дочь? Когда ты с ней спал, змеиное ты сало, шучья тыкровь? – а сам и затрясся весь. Сам Филька рассказывал.

– Да не то что за меня, говорит, я так сделаю, что и ни закого Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет, и Микита Григорьич теперьне возьмет, потому она теперь бесчестная. Мы еще с осени с ней на житьесхватились. А я теперь за сто раков не соглашусь. Вот на пробу давай сейчас стораков – не соглашусь…

И закурил же он у нас, парень! Да так, что земля стономстоит, по городу-то гул идет. Товарищей понабрал, денег куча, месяца три кутил,все спустил. «Я, говорит, бывало, как деньги все покончу, дом спущу, все спущу,а потом либо в наемщики, либо бродяжить пойду!» С утра, бывало, до вечера пьян,с бубенчиками на паре ездил. И уж так его любили девки, что ужасти. На торбехорошо играл.

– Значит, он с Акулькой еще допрежь того дело имел?

– Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушкамоя пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье у насбыло плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-товсе порешили, потом я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоямивымогал…

– Это не хорошо, коли побоями. Грех великий.

– Бывало, пьян, братец ты мой, с утра до ночи. Дом у нас былеще так себе, ничего, хоть гнилой, да свой, да в избе-то хоть зайца гоняй.Голодом, бывало, сидим, по неделе тряпицу жуем. Мать-то меня, бывало, костит,костит; а мне чего!.. Я, брат, тогда от Фильки Морозова не отходил. С утра доночи с ним. «Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебяденьги кидать, потому как я самый богатый человек». И чего-чего он не делал!Краденого только не принимал: «Я, говорит, не вор, а честный человек». «Апойдемте, говорит, Акульке ворота дегтем мазать; потому не хочу, чтоб Акульказа Микиту Григорьича вышла. Это мне теперь дороже киселя, говорит». А за МикитуГригорьича старик еще допрежь сего хотел девку отдать. Микита-то старик тожебыл, вдовец, в очках ходил, торговал. Он как услыхал, что про Акульку слухипошли, да и на попятный: «Мне, говорит, Анкудим Трофимыч, это в большоебесчестье будет, да и жениться я, по старости лет, не желаю». Вот мы Акулькеворота и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то… Марья Степановнакричит: «Со света сживу!» А старик: «В древние годы, говорит, при честныхпатриархах, я бы ее, говорит, на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьмаи тлен». Бывало, суседи на всю улицу слышат, как Акулька ревмаревет: секут сутра до ночи. А Филька на весь базар кричит: «Славная говорит, есть девкаАкулька, собутыльница. Чисто ходишь, бело носишь, скажи, кого любишь! Я,говорит, им так кинулся в нос, помнить будут». В то время и я раз повстречалАкульку, с ведрами шла, да и кричу: «Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфетвашей милости, чисто ходишь, где берешь, дай подписку, с кем живешь!» – датолько и сказал; а она как посмотрела на меня, такие у ней большие глаза-тобыли, а сама похудела, как щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, чтоона смеется со мною, и кричит в подворотню: «Что ты зубы-то моешь,бесстыдница!» – так в тот день ее опять драть. Бывало, целый битый час дерет.«Засеку, говорит, потому она мне теперь не дочь».

– Распутная, значит, была.

– А вот ты слушай, дядюшка. Мы вот как это все тогда сФилькой пьянствовали, мать ко мне и приходит, а я лежу: «Что ты, говорит,подлец, лежишь? Разбойник ты, говорит, этакой». Ругается, значит. «Женись,говорит, вот на Акульке женись. Они теперь и за тебя рады отдать будут, тристарублей одних денег дадут». А я ей: «Да ведь она, говорю, теперь уж на весь светбесчестная стала». – «А ты дурак, говорит; венцом все прикрывается; тебе жлучше, коль она перед тобой на всю жизнь виновата выйдет. А мы бы ихнимиденьгами и справились; я уж с Марьей, говорит, Степановной говорила. Оченьслушает». А я: «Деньги, говорю, двадцать целковых на стол, тогда женюсь». Ивот, веришь иль нет, до самой свадьбы без просыпу был пьян. А тут еще Филькаморозов грозит: «Я тебе, говорит, Акулькин муж, все ребра сломаю, а с женойтвоей, захочу, кажинную ночь спать буду». А я ему: «Врешь, собачье мясо!» Ну,тут он меня по всей улице осрамил. Я прибежал домой: «Не хочу, говорю,жениться, коли сейчас мне еще пятьдесят целковых не выложут!»