Игла цыганки - Наталия Ломовская

– Эй-я, Эй-я, Эй-я!

– Что они с нами сделают, если мы убьем эту тварь? – тихонько спросил Дубов, наклонясь к Иванычу.

– Ничего. Победителей не судят.

– Так-то оно так, не судят. Бывает, вешают без суда и следствия...

– Цыц, – сказал ему Иваныч.

– Эй-я, Эй-я, Эй-я!

О, страшная магия скандирующей толпы, как она обезоруживает, как лишает воли! Толпа всегда уверена в собственной правоте, толпа не ведает сомнения и милосердия, самая безумная ее идея приобретает статус неоспоримой истины!

Толпа напирала, то прижимая к самому дну своей чудовищной воронки, то вынося наверх, и Лиля оказалась вдруг в первом ряду. Справа от нее извивался подросток с перекошенным от восторга лицом, слева исступленно двигала мощным локтем пожилая дама, похожая на школьного завуча. И все смотрели куда-то вперед, но куда? Там, впереди, была только тьма.

– Идут, – выдохнула толпа и снова грянула бесмысленно-восторженное: – Эй-я, Эй-я, Эй-я!

Женщина рядом всхлипнула от восторга и вцепилась Лиле в плечо.

– Вот она, девочка! Вот она! Милостивая и могущественная, грозная и добрая! Она совершенна! Эйя! Эйя!

«Такого не может быть, – решила про себя Лиля. – Наверное, это просто кошмар. Такого не может быть! Оно слишком огромное! Господи, зачем?..»

Острый укол в сердце заставил Лилю прийти в себя. Рассудок ее, топтавшийся на грани безумия, отпрянул от темного провала, и она снова взглянула туда, где из задрапированного шелками паланкина поднималось невиданное существо. Быть может, всем присутствующим на площади адептам оно казалось совершенным и прекрасным, но Лиля видела нечто, словно шагнувшее в наш мир с офортов Гойи. Воистину, только сон разума мог породить чудовище с массивным звериным телом на лягушачьи вывернутых когтистых лапах, с тяжелой головой и с лицом – гнусной пародией на человеческое. И омерзительны были женские груди на зверином теле – набухшие сосцы, казалось, сочились уже черным ядом, которого хватит, чтобы напоить весь мир...

Тварь ступила на землю и потянулась, как обычная кошка. Лиля едва сдержала истерический смешок – у великой Эйи был отвратительный членистый хвост, покрытый редкими клочьями шерсти, который волочился по земле и вполне мог бы нацеплять репьев... Да какие тут репьи, ревнители новоявленного божества небось языками тут все вылизали!

Лиля вскрикнула, и толпа подхватила ее вопль. На плечах женщин качался еще один паланкин, и в нем лежал ребенок. Он был, несомненно, жив, но одурманен и очень слаб. Женщины помогли ему подняться. Егорушка не держался на ногах, покачиваясь, как тростиночка, и одна из адепток осталась поддерживать его. Прочие отступили, удалились в тень скалы. Факелы, казалось, померкли, свет изменился, стал мутно-розовым, пронизанным черными и багровыми нитями. Откуда он исходил, Лиля так и не смогла постигнуть. И зазвучала музыка, тоже неизвестно откуда. Ритмы ее, барабанные дроби и высокие струнные вскрики можно было бы назвать трепещущими, если б в них пульсировала жизнь. Но нет, слышались, смутно угадывались в той музыке вздохи бесконечности, гул бесчисленных миров и взрывы гибнущих звезд. Они были чужды человеческому уху, и Лиля поняла – эти звуки издает само божество. Может, так звучит его речь? Или это часть какого-то неведомого обряда? Подросток рядом с Лилей дергался в такт захватившим его ритмам, толкал Лилю, восторженно округлял глаза и вдруг... замер.

Из толпы, взрезав ее, как горячий нож – масло, вырвался высокий мужчина. В нем была целеустремленность смертника, упорство летящей пули, сумасбродная отвага человека, которому нечего терять. Он бежал к сфинге... Но не добежал. На секунду прервалась космическая песнь, последняя знобящая нота повисла в воздухе, и человек замедлил движение... Споткнулся... Остановился... Редкие седые волосы... Совсем старик... И в ту секунду, когда он упал на землю, обхватив ее в последнем, предсмертном порыве любви и надежды, Лиля узнала его, своего так недавно найденного отца. «А цвести начнет деревцо, и...» – прозвучал в душе отцовский голос, показавшийся столь знакомым и родным, точно Лиля всю жизнь была рядом с отцом. Что-то сжалось в ней, оборвалось... Но отцу уже ничем не помочь. Тело старика унесли, убрали так быстро и тихо, что вряд ли кто-то еще, кроме его дочери, заметил это...

А она все стояла, стояла неподвижно, чувствуя гудящую тяжесть во всех суставах, ожидая чего-то, но чего? Какой знак должен быть дан ей, какое откровение ниспослано, и не обманывалась ли она, не была ли обманута, когда рассчитывала на неведомую помощь? Песнь сфинги возобновилась, стала громче, дошла до небес, и кто-то на небесах услышал ее.

– Господи, – шепнула Лиля пересохшими губами.

И тут началось.

Сфинга начала свой танец.

Танец?

Нет.

Она ведь не двигалась, только ходили под лоснящейся шерстью мышцы да вращались в глазницах лишенные белков и зрачков, налитые до краев ненасытной тьмой глаза.

Но Эйя танцевала. Этот танец, раскрываясь и полыхая вселенскими орнаментами таящих нечеловеческую мудрость движений, говорил людям о великолепии и могуществе сфинг, о том, как ничтожны по сравнению с ними люди. Жалкие пигмеи, одумайтесь, осознайте свою незначительность и отдайте себя под высокое покровительство богини Эйи. И других, подобных ей! Сегодня, сейчас свершится великое таинство, исполнится древний обряд, и любой, кто покорится, будет награжден сверх всякой меры. Непокорные же падут, как тот жалкий червяк, посмевший покуситься на сфингу!

Может, смысл был и другой. Но Лиля танец Эйи поняла именно так. И когда речь зашла о червяке, она почувствовала – пора. Боль в сердце была почти невыносима, и эта боль гнала ее вперед.

– Я должна сшить, – сказала она, по-прежнему не зная значения этих слов.

И Лилю услышали. Ее услышал подросток, продолжавший конвульсивно дергаться, и взглянул на нее – со страхом и благоговением. Ее услышала пожилая женщина – и прикрыла ладонью рот, а в глазах, мгновение назад источавших лишь могильный холод, мелькнуло нечто, похожее на робкий огонек сочувствия. И еще кто-то услышал, поняла Лиля, потому что не сама она все же сделала шаг вперед, ее вытолкнули.

«У меня нет никакого желания участвовать в этом балете», – успела подумать Лиля. Но мысли – одно... На самом деле, она тоже танцевала, танцевала уже давно, не ногами, не телом, но лицом, выражением глаз, искрами света. Так светлячки танцуют в ночи, так перекликаются огни святого Эльма, так подмигивают друг другу проносящиеся в ледяной пустоте кометы.

И ее танец был об этом мире. О мире, который бывает жесток, но бывает и добр, порой незаслуженно добр. О счастье, что дается каждому человеку с рождения, – о счастье жить, и самому вершить свою судьбу, и надеяться на лучшее, и делать добро. О мире, где всегда сколько отдашь, столько и получишь, пусть даже тебе порой кажется, будто чего-то недодали или тебе удалось отщипнуть от чужого каравая! О том мире, где главным сокровищем является даже не справедливость, а любовь и милосердие, и это все, что вам нужно!