Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов

видимость — он обертывает словно ватой самую душу. Любой шторм лучше — виден окружающий, пусть не принимающий, пусть отторгающий тебя мир. Борись! А здесь и бороться не с чем. Туман. А Митюша не останавливался. И Коршак понимал, что останавливаться нельзя: потом не сдвинешься с места, сядешь насмерть. И ехать дальше — тоже невозможно, где он верх, где низ, где горный хребет, а где оно — море? Слепой полет. Шла минута, вторая, рев двигателя не растекался по побережью, не катился по скалам и по-над ледяным логом, он оставался здесь же, где возникал.

Митюша снова высунулся из кабины.

— Степан! Бронников! Иди вперед. Вперед иди. А то я свихнусь! Не видно же ничего!

Наступит пора, и Коршак сам испытает такой вот слепой рейс. В тайге. Но это будет потом, когда он перестанет быть пассажиром, хотя и возьмут его лишь как пассажира. Но тогда впереди будет цель, одна для всех, и для него тоже. А сейчас он был пассажиром и ничто здесь никому не угрожало. И самое худшее, что могло случиться, — потеряют направление, отклонятся от прямой вправо или влево на несколько метров, засядут. «Пропасть не дадут, в конце концов, — думал Коршак. — Здесь не так далеко. Там есть и вертолеты и гусеничные транспортеры. Попросить — вытащат. По частям, но вытащат. Здесь напрямую километров десять. Там, наверное, даже слышат Митюшин «фантомас».

Степан тем временем спрыгнул вниз и пошел, утопая по щиколотку в гальке, медленно обгоняя грузовик. Он поравнялся с передними колесами. Потом он закачался шагах в трех перед капотом — живой ориентир. И снова возник на подножке Митюша.

— Степка, да оглядывайся ты — я же ни быстрей, ни тише не могу. Ты дистанцию выбирай, чтоб тебя видно было!

— Ну, земля моя планета, едрена мать! — выругался он потом уже в кабине.

Несколько минут двигались в таком порядке. Потом Коршак тоже вылез на землю, догнал Степана и пошел рядом. Это оказалось не просто — идти, не сбавляя шага и не прибавляя его — идти ровно, чтобы тебя видели.

— На хрена тебе-то! — Степан говорил хрипло — устал уже и в тумане этом трудно дышалось. — Я ж дорогу знаю. Тут рыбацкий стан будет. Там твердо. Остановимся. Пока туман… А тебе-то на хрена?!

И когда уже легкие стали выдыхать огонь, когда показалось, что еще несколько шагов и упадешь, Степан хрипло прорычал:

— Ага — вот…

Он взял левее — к хребту. Идти сделалось легче, под ногами появилась твердь. Ноги еще утопали в гальке, но сквозь подошвы уже ощущалось твердое. Изменился и звук автомобильного мотора: задышал он ровнее. Через сотню шагов выбрались на скальное обнажение. Степан прошел еще немного, чтобы дать место для «фантомаса», и остановился, повернувшись лицом к надвигающемуся грузовику.

— Все! Стой! Хана!..

Он свалился тут же перед парящими колесами ЗИЛа на мокрый, холодный камень навзничь, раскинув руки и ноги. Коршак тоже опустился рядом. Если бы пришлось идти еще — не смог бы. Природа сама рассчитала за них и расстояние, и силы.

— Слушай, Степка, — по-домашнему зазвучал из тумана голос Митюши. — А как ты его угадал?! А? Я и то думал, что топать нам и топать… А то думал, что уж проехали и вот в устье свалимся. А?

Звук его голоса перемещался. Митюша бродил там где-то еще выше на пологом склоне.

— По запаху, — глухо ответил Степан. Но Митюша услышал.

— Нюх же у тебя!

Степан ответил не ему, а Коршаку, потому что сказал тихо:

— По запаху… Пожил бы здесь, как человек — узнал бы. Батин кунгас тут лежит. Теперь Захар Бронников в виде сейнера плавает. Дали имя отцово сейнеру. — Это Степка сказал для Коршака и покосился на него при этом. — Кунгас этот лет семь назад штормом выбросило — одни ребра остались. Галька тут иная. И эхо — горы тут совсем рядом… По запаху… Хмырь.

Но Степан перестал злиться на Митюшу. Точнее, он злился, но совсем по-иному, и вероятно, злость его была обращена к ним обоим — к Митюше и к Катерине. К Катерине за то, что она вообще существует, что такая она, какая есть; за то, что, видимо, все же оставляет у Митюши какую-то искру надежды — уже в самом ее демонстративном неприятии Митюшиного сердца было что-то необычное, что-то оставляющее эту надежду. И уж безусловно не мог он простить Митюше всего, что знал о его отношении к этой женщине. Она изуродовала, исковеркала жизнь этого поколения Бронниковых — Степан относил к одному поколению своей семьи всю ее на обозримом для него времени, то есть он считал какими-то странными ровесниками всех Бронниковых, которых он знал; и отца, погибшего на рыбалке Семь лет назад, и мать, и тетку Клаву, которая вышла замуж за гурана по прозвищу Чавыча, которое стало их общей фамилией — псевдоним какой-то шпионский, а не фамилия; разве можно спокойно жить, если тебя зовут Иван Иваныч Чавыча; и Дуню — жену Митьки, и пацанов его — двух своих племяшей, — всех их Степан причислял к одному поколению.

Коршак, по мере того как шло время, которое он проводил рядом со Степаном и которое давало ему возможность слышать и понимать этого странного в общем-то парня, проникался чувством, что Степан старше их всех здесь. У него не было возраста, как не было его у Чернявого, у Степанова. Это какая-то особая порода людей, принимающих на себя все мирские дела и заботы.

Рыбацкий стан — бревенчатый домик, притулившийся на небольшом каменистом плато у подножия хребта, полого начинающегося отсюда. По две прорези для света по бокам, одна прорезь — тоже подобие окна — с торца, обращенного к морю.

Когда-то его торцевая часть и северный бок обтянули целлофаном. Теперь целлофан был сорван и только кое-где висели пожелтевшие, тускло блестящие от влаги лохмотья, и от этого казалось, что бревна поросли водорослями. И вход в домик сделали со стороны горного хребта. Дверь, которую сожгли на костре почти рядом со входом, открывалась когда-то прямо на горы. Но почему-то нары вдоль всей южной стены и скамьи — тоже длиной во всю северную стену — не тронули. Не тронули и стол — дощатый, похожий на топчан, длинный и широкий. Наверное потому, что дверь сожгли тогда, когда здесь внутри барака все уже отсырело и проволгло. А дверь, висевшая на одной петле, продувалась ветром и была сухой.

В бараке пахло остывшей баней. На здесь была большая железная печь. Правда, без трубы — труба, изоржавевшая чуть не до дыр, валялась на полу. И все же давнишнее присутствие людей еще чувствовалось: две эмалированные миски, закопченный ведерный чайник и несколько мятых алюминиевых