Царь Кровь - Саймон Кларк

Все, что я могу – это вас предупредить. Если можете выдержать, читайте.

Вот что они сделали с кричащей женщиной:

Толпа понесла женщину к колу, и мужчины вместе с присоединившимися к ним женщинами стали сдирать с нее одежду.

Скоро она осталась голой. Был виден ее пупок, полоска волос на лобке, видно, как дрожали ее ягодицы.

Тяжелые груди женщины затряслись, когда ее, вопящую и извивающуюся, подняли повыше, а она мотала головой, пытаясь освободиться.

И я понял, что мне делать. У винтовки был оптический прицел, и мне предоставлялся верный выстрел. Я понял, что единственная возможность – всадить ей пулю в лоб и избавить от мучений.

Потому что я уже знал, что изнасилования не будет.

Инстинкт выживания заглушил половое влечение. Осталось только влечение к еде.

Двое мужчин с каждой стороны подняли ее над собой, держа за руки и за ноги, как несет команда-победительница своего капитана, так они ее несли к колу.

Я приложился глазом к прицелу и отвел затвор.

Я увидел кол, торчащий из земли. Он был заострен как карандаш, к единой точке. В прицел было видно, что кол толщиной с мою руку. И он был в пятнах. Его уже использовали.

Во рту пересохло, сердце застучало, отдаваясь эхом под сводами черепа. Я видел увеличенные головы толпы, колтуны в волосах от дерьма и крови, дикие, безумные глаза. В них пылал алчный голод. Месяц-полтора назад это были учителя, конторщики, дантисты, госслужащие – сегодня они стали племенем дикарей.

И я знал, как мне помочь женщине.

Тяжелые груди женщины затряслись, когда ее, вопящую и извивающуюся, подняли над заостренным колом.

Я прицелился. Красное лицо, разделенное на четыре части перекрестьем прицела, заполнило мое поле зрения. Она стискивала зубы, крепко зажмурила глаза. Она знала, что они будут делать.

Господи, они же сажают ее на кол!

Вы меня понимаете. Они именно сажалиее. Не протыкали грудь или живот. Они ее сажали сверху и…

Я проглотил слюну, задержал дыхание, пытаясь унять дрожь в руках, прицелился. Лицо было точно в центре перекрестья. Жизнь спасти я ей не могу, но могу избавить от мучений.

У-У-У-У-У!

Это был дикарский ритуал. Держа женщину над колом, они вопили так, что распугали птиц на соседних деревьях. У-У-У-У-У!

Я потянул спусковой крючок, заранее видя, как голова женщины разлетится кровавыми брызгами от поцелуя пули. И тогда мне улепетывать, спасая свою шкуру. Щелк!

И все. Ни грохота, ни толчка в плечо, когда пуля на скорости четыреста метров в секунду вылетает из дула. Черт!

Осечка. Я потянул затвор, чтобы выбросить гильзу. Он дошел до половины и застрял. Черт, черт, черт!

Я воевал с затвором, пытаясь выбросить дефектный патрон, – и остановился.

Поздно, Рик. Поздно!

Лицо женщины было все так же искажено судорогой, стиснутые зубы, зажмуренные глаза. Я чувствовал, как она напрягает всю свою волю, чтобы встретить грядущую боль.

А ритуал шел шаг за шагом. Под тот же дикий монотонный распев.

Ее подняли выше, как жертву некоему темному и жестокосердному богу.

Почти бережно ее посадили на заостренный кол. Ее ноги держали ровно по обе стороны кола, ступнями вниз, будто сажали на лошадь.

Было видно, как она задержала дыхание. Ожидая боли – такой неизбежной, гнусной, мерзкой, раздирающей боли, не желая допускать ее в свое тело.

Ее держали руками, выпрямляя торс. И потом те, кто держал ее за ноги, потянули вниз. Сильно. Так, что сами оторвали ноги от земли, повиснув всей тяжестью. Они стискивали зубы от усилий, сажая свои жертву на острую вершину кола.

Мои глаза метнулись к лицу женщины, а кол входил глубже и глубже…

Тело ее дернулось в судороге, руки взлетели в позу распятого.

Потом рот и глаза распахнулись от болевого шока.

Я беспомощно глядел. Ее глаза встретили мой взгляд, и будто меня ударило молнией энергии от нее ко мне, удар был физический, я даже пошатнулся.

На ее лице был виден только болевой шок, глаза выкатились так, будто сейчас выскочат из орбит, рот раскрылся, будто челюсть готова была отскочить.

А на меня накатил брутальный поток ужаса, боли, омерзения и простой ясной жалости, что ее жизнь кончилась вот так на колу посреди поля в окружении возрожденных дикарей.

В опустошении, в отвращении я стал пятиться, не в силах повернуться спиной к изувеченной женщине. Ритуал продолжался, и вперед вышли женщины с мясницкими ножами. Они стали резать. Правая грудь жертвы отделилась одним куском, хлынула кровь.

Женщина на своем вертеле, все еще живая, казалось, медленно танцует, шевеля руками над головой, почти безмятежно. Пародия на восточные танцы: руки над головой медленно движутся в одну сторону, потом в другую.

Они начали пожирать ее заживо.

Она танцевала, лишившись разума от боли.

Дети прилипли к колу, слизывая текущую кровь.

Она танцевала. Женщина на вертеле.

Я повернулся.

И побежал.

Побежал.

От потрясения я потерял чувство направления. Я бежал наобум. Падая. Роняя винтовку. Вставал и подбирал ее. Снова бежал. И на бегу плакал. Булькая и пуская сопли, как пацан, упавший с велосипеда и бегущий домой к мамочке.

Не знаю, что было более мерзко – толпа в поле, насадившая ее на кол от паха до горла и жрущая заживо, или я сам. И все, кто остался в Фаунтен-Мур. Мы были такими самодовольными, такими отделенными от всего этого. Здесь люди пожирают друг друга, дичают, превращаются в зверей. А мы сидим на своем холме, кушаем сардинки из банки, и можно еще выпить глоток виски, встать, почесать себе брюхо и сказать, что идешь спать. А потом в палатке застегнуться в чистом и приятном спальном мешке.

Кому мы голову дурим?

Кому, черт возьми, голову дурим на фиг? Вот она, реальность, холодящая кровь:

Убивай или тебя убьют. Жри или тебя сожрут.

Я перелезал через заборы, перебредал ручьи. Потом попалась полоса черной земли шириной с шоссе. Земля дымилась. Когда я бежал по ней, жар ощущался кожей. Мне было плевать. Я хотел только бежать и бежать. Бежать так быстро, чтобы выскочить из собственной кожи.

Я перелез еще какой-то забор и оказался во дворе фермы. Обогнул сгоревший грузовик.

И увидел серых.

Несколько.

Я остановился, зажав в руках дурацкую бесполезную винтовку.

Они стояли – вдвое больше меня каждый. Серые были нарисованы на стене сарая серебряной аэрозольной краской – но я знал, что хотел изобразить художник. Они должны были быть серыми, но серебристая краска заставила их неестественно светиться. Массивные плечи, огромные головы, полоса волос вдоль гребня от лба до основания шеи, длинные руки, сильные, как лапы гориллы: точно такими я их запомнил. Глаза были красными – блестящей мокрой краснотой. И я знал, что это художник писал другой краской. Вот на столе стоит пластиковое ведро и в нем кисти. Я заглянул.