Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис

не хочу слышать ничего, кроме нашей крови и ударов наших с тобой сердец…» Наконец, прозрачно намекает на возможность самоубийства. Рильке все бросает и мчится в Женеву…

Вечером 12 мая 1897 года в Мюнхене романист Якоб Вассерман знакомит Рильке (ему 21 год) с уже известной писательницей и героиней множества любовных романов Лу Андреас-Саломе (ей 36 лет). Казалось бы, чем может заинтересовать столь разнообразно одаренную интеллектуалку, избалованную вниманием умнейших мужчин Европы (Ницше в качестве стоявшего перед ней на коленях) женщину этот на вид совсем юный отрок-провинциал с белокурой ниточкой усов над верхней губой? Женщину, не пускавшую (и не пустившую за все сорок с лишним лет брака) к себе в постель собственного мужа, настолько мистические стороны ее инстинкта (инстинкта глубинной «верности самой себе») были ей важны. Женщину, которую мужчины с микробом мистики в крови так желали, так добивались близости с ней, что когда она уходила от этих сближений, то кончали с собой (Рэ, Тауск), и однако же это ничуть не заставляло ее впредь из жалости или по иным причинам «изменять самой себе». Женщину исключительной смелости в реализации «двойного» проекта: превращения своей жизни в произведение искусства и всё более и более интимного, то есть предельно близкого к внутреннему своему безмолвию переживания Бога.[92] И однако уже через несколько дней они перейдут на «ты», а через три недели станут неразлучны. Этот на вид почти мальчик вдруг стал ей «первым и последним истинным мужем». В предсмертных мемуарах она писала: «Если я много лет подряд была твоей женой, то это потому, что ты стал для меня первоистинным, единым и целостным в телесной и человеческой сути, не подлежащим сомнению фактом самой жизни. Я могла бы повторить тебе слово в слово то, что ты сам сказал мне, признаваясь в любви: «Только ты одна для меня истинна». Так мы стали супругами еще до того, как стали друзьями (никогда ничего подобного с Лу не было: эрос здесь как внесексуально-мистическая стихия накрыл ее с головой. – Н.Б.), и подружились мы едва ли по выбору, а скорее по причине уже свершившегося глубинного сродства. Не две половинки устремились к слиянию в целое: удивительное единство страха осознало себя в единении непостижимом. Мы были с тобою как брат и сестра, но словно в те архаические времена, когда инцест еще не был чем-то запретным».

То было почти буквальное растворение друг в друге, напоминающее по мощи невнимания к социуму и внимания к архаической основе бытия мистические звуковые саги Вагнера. Рильке выплескивает на Лу цунами любовных стихов, которые никогда не есть просто любовная лирика, но всегда «метафизическая», ибо любовь у него – познание бытия-в-себе. Лу меняет ему имя, и он вместо Рене становится Райнером[93], инстинктивные правила инициационной магии соблюдены. Происходит посвящение и обращение. Меняется почерк Рильке: он становится поразительно похожим на почерк Лу (княгиня фон Таксис, не видевшая письма Лу, найдет позднее в этом почерке разительное сходство с почерком Рафаэля). Более того: когда у Рильке рождается девочка (от Клары Вестгоф), он назовет ее Рут – именем главной героини любимой им повести Андреас-Саломе.

Лу советует Райнеру поехать в Италию для самообразования, и он едет во Флоренцию, где в течение двух месяцев изучает памятники искусства в качестве живых и живущих, размышляет, ведет подробный дневник, где каждый слог и каждое дыхание овеяны присутствием возлюбленной и посвящены ей. «Ты для меня не одна цель, нет. Ты – тысяча целей. Ты – всё, и во всем я нахожу тебя, и во мне тоже всё, и это всё я дарю тебе, непрерывно продвигаясь тебе навстречу», – так пишет он ей оттуда. Впрочем, ярче всего его энтузиазм, воистину сакрального внутреннего свойства, ощутим в потоке стихов, спровоцированных бытием Лу и частью ей сразу отправляемых. (Поток этот лился несколько лет подряд). Напомним в этом смысле самое известное стихотворение, которое по ее совету Рильке включил позднее в «Часослов» в качестве монашеской молитвы (ибо дух книги – архаика интуитивно постигаемой русскости как замедленного самостановления Бога).

Глаза мне погасишь – тебя буду видеть не хуже.

Мне уши засыплешь – тебя я услышу, услышу.

Оставишь без ног, поползу к тебе – я тебе нужен.

Отнимешь язык – я молитву сквозь зубы возвышу.

Пусть руки сломаешь, но все ж не расцепишь объятий:

я сердцем тебя обниму не слабей, чем руками.

Взорвешь мое сердце, но мысль будет в такт ему биться.

И если сожмешь мои мысли пожара тисками,

всей кровью моей понесу твои лики и лица.

Среди немногословных оценок поэтом главной женщины своей судьбы есть два признания в письмах к княгине Марии фон Турн-унд-Таксис. 29 июля 1913: «… Потом я был восемь дней в Геттингене у Лу Андреас-Саломе, я мог бы много об этом рассказывать самого чудесного. Что за восхитительное удовольствие иметь возможность созерцать и постигать эту женщину, наблюдать, как всё, что приносят ей в нужный момент книги и люди, она разворачивает к душевному сочувствию, постигая, любя, бесстрашно продвигаясь среди самых обжигающих тайн, которые ничего ей не делают, лишь озаряют ее чистым огненным сиянием. С тех давних пор, как она встретилась мне впервые, став для меня чем-то бесконечно значимым, я не знаю и не знал никого, кто бы в такой же степени держал жизнь на своей стороне, познавая и в нежнейшем, и в самом ужасном ту единую силу, которая маскируется, но всегда, даже когда убивает, остается и пребывает дающей…» Или вот 24 мая 1924 из своего замка Мюзот посреди разговора о фрейдовском психоанализе: «…Вы знаете, насколько недоверчиво и отстраненно я сам отношусь к этой сфере; из всех практикующих я делаю исключение лишь для госпожи Андреас-Саломе: она – одно из чудеснейших существ, мне повстречавшихся; Вы знаете (я часто рассказывал Вам о ней), что нашей с ней дружбе тридцать лет и что все мое развитие вне влияния этой незаурядной женщины не смогло бы пойти теми путями, которые привели к нынешнему. Лу Андреас (сейчас она пожилая мудрая женщина) нельзя назвать «ученицей» Фрейда, скорее она одна из его старейших сотрудников. В ее поразительной и индивидуализированно развитой духовности самые значимые находки Фрейда обрели свою собственную оригинальную значимость, быть может, наиболее широкую и закономерную из всех, какие им подобают, будучи одновременно основательнейше целящими. Среди немногих швейцарских психоаналитиков госпожа Андреас единственная нееврейка, осуществляющая лечение совершенно особым образом