Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина

пять тысяч семьсот пятьдесят восьмом году от сотворения мира, в городе Иерушалаиме, где и положено нам с вами сидеть…

— …что не отменяет того неоспоримого факта, что все-таки вы нанимаете меня, а не наоборот, — сказала я. — Та же генетическая предопределенность, только иной поворот сюжета, м-м?

Он подозвал официанта, и на мое порывистое движение достать из сумки кошелек, успокаивающе поднял ладонь. Затем встал, надел висевшую на спинке стула куртку, основательно приладил на голове кожаную кепочку и сразу из разряда дореволюционных русских интеллигентов перешел в разряд еврейских мастеровых. Я подумала, что в процессе нашей долгой беседы он становился все ближе к народу, и улыбнулась этой странной мысли. Во всяком случае, кепочка делала его проще, много проще.

— А вот этот ваш… вы сказали… Витя? — спросил он, и в голосе его угадывалась тревога.

— Я его подготовлю! — торопливо заверила я, не вдаваясь в подробности, что сие значит. — На переговоры мы приедем вдвоем. Как я поняла, офис вашей организации находится в Тель-Авиве?

— Да, — сказал он. — И поверьте, мне тоже придется их подготовить.

* * *

Так началась эта идиотская эпопея, которая, собственно, ничем и не закончилась, но в то время мы с Витей смотрели в будущее с наивной надеждой детей, не подозревающих о том, что жизнь конечна в любом ее проявлении.

Особенно Витя: он обладал неистощимым энтузиазмом придурка. Услышав о результатах моего предварительного осторожного осмотра китайского поля деятельности, он загорелся, стал мечтать о том, как постепенно из тощего «Бюллетеня» наш журнал перерастет в солидный альманах, межобщинный вестник культур… ну, и прочая бодяга. Хотя, не спорю, сладкие это были мечты.

— Надо позвонить Черкасскому, — деловито рассуждал он, — попросить широкий обзор китайской литературы последней четверти девятнадцатого века.

— Почему последней? — спрашивала я. — И почему девятнадцатого?

— Так будет основательней! — запальчиво отвечал Витя. — Читатель обязан представить себе ситуацию, которая предшествовала времени заселения Китая русскими евреями!

— Проснись, — убеждала я. — На сегодняшний день мы имеем только Фаню Фиш, тщательно оберегаемую ЦЕНТРОМ, и таинственного Лу, который преданно ухаживал за ней.

Мне часто хотелось его разбудить. Витя и вправду все время видел сны. Особенно часто он видел во сне покойного отца. Страстный коммунист, верный ленинец, окружной прокурор — тот продолжал в Витиных снах преображать мир. Например, недавно покрасил в синий цвет его персидскую кошку Лузу. И во сне Витя все пытался урезонить отца. Ну, хорошо, говорил он, тебя одолел живописный зуд — так можно ж было попробовать покрасить легонько в каком-нибудь одном месте, я не знаю, кончик хвоста, два-три штриха…

Ну, и так далее…

Витя представлял собой довольно редкий тип ликующего мизантропа. Это совсем не взаимоисключающие понятия. Он, конечно, ненавидел жизнь и все ее сюрпризы, но с затаенным злорадством ждал, что будет еще гаже. Не может не быть. И жизнь его в этом не разочаровывала. Тогда Витя восклицал ликующим голосом:

— А! Что я тебе говорил?!

Словом, этот человек жил так, будто ежеминутно напрашивался на мордобой. И когда его настоятельную просьбу удовлетворяли, он с нескрываемым мрачным удовольствием размазывал по лицу кровавые сопли.

Путем долгих челночных переговоров — Яков Моисеевич — ЦЕНТР — Витя — мы наконец договорились о встрече в Тель-Авиве на ближайшую среду.

Ровно в двенадцать я стояла на центральной автобусной станции у окошка «Информация», как договорились. В двенадцать пятнадцать меня охватила ярость, в полпервого я страшно взволновалась (при всех своих недостатках Витя был точен, как пущенный маятник). Без четверти час я уже носилась по автобусной станции, как раненая акула по прибрежной акватории. И когда поняла, что сегодняшняя «встреча в верхах» сорвалась, вдруг увидела главу «Джерузалем паблишинг корпорейшн». Он несся на меня всклокоченный, с остекленелым взглядом, полосатый шарф хомутом болтался на небритой шее.

— В полиции был! — тяжело дыша, сказал он.

Я молча смотрела на него.

— Меня взяли на улице за кражу женского пальто.

— Что-о? С какой стати?! — заорала я.

— Оно было на мне надето.

Я молчала… Я молча на него смотрела.

— Оно и сейчас на мне. Вот оно… Я купил его в комиссионке, на Алленби. Кто мог тогда подумать, — сказал Витя жалобно, — что оно женское и краденое! Понимаешь, я иду, а тут в меня вцепляется какая-то баба, хватает за хлястик и орет, что я украл у нее пальто. Она, оказывается, сама пришивала хлястик черными нитками.

Я потащила его к автобусу, потому что мы и так уж опаздывали на час. Что могли подумать в ЦЕНТРЕ о нашей солидной корпорации? Всю дорогу я потратила на инструктаж, а такого занятия врагу не пожелаю, потому что убедить Витю в чем-то по-хорошему практически невозможно. Он не понимает доводы, не следит за логическими ходами собеседника, не слышит аргументов. Витю остановить может только пуля или кулак, в переносном, конечно, смысле. Поэтому время от времени пассажиры автобуса вздрагивали от полузадушенного вопля «молчать!» и оборачивались назад, где сидели разъяренная дама в черной шляпе и красном плаще и небритый толстяк с растерянной глупой ухмылкой в женском, как выяснилось, пальто, застегнутом на одну пуговицу.

Затем минут двадцать мы рыскали среди трехэтажных особняков на улицах старого Тель-Авива. Витя ругался и поминутно восклицал: «Ну где их гребаная пагода?!» — как будто в том, что мы безнадежно опаздывали, был виноват не он сам, со своим краденым пальто, а один из императоров династии Мин.

Милый Яков Моисеевич Шенцер ждал на крыльце одного из тех скучных домов в стиле «баухауз», которыми застроена вся улица Грузенберг, да и весь старый Тель-Авив. Он приветственно замахал обеими руками, заулыбался, снял свою кепочку мастерового.

— Ради бога, простите, мы вынуждены подождать господина Лурье. Пойдемте, я предложу вам чаю.

Эти полутемные коридоры, старые двери с крашенными густой охрой деревянными косяками, тесная кухонька, куда завел нас Яков Моисеевич — угощаться чаем, — все напоминало их нелепый «Бюллетень», от всего веяло заброшенностью, никчемностью, надоедливым стариковством.

— Рассаживайтесь, пожалуйста… — Мне он предложил старый венский стул, какие стояли на кухне у моей бабушки в Ташкенте, и после долгих поисков вытащил из-под стола для Вити деревянный табурет, крашенный зеленой краской. На столе, застеленном дешевой клеенкой, вытертой на сгибах, стояла вазочка с вафлями.

— Чувствуйте себя свободно… Буквально минут через пять-десять явится Морис.

— А разве не на три у нас было договорено? — отдуваясь, спросил Витя, как будто скандал в полиции произошел не с ним, а с кем-то совершенно другим, незнакомым, не нашего круга человеком.

Я грозно молча выкатила на него глаза, и он заткнулся. А Яков