Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

полтора тому назад — я разрешил кому-то — забыл, кому именно, — переделать в драму мой рассказ о Фоме Гордееве. Но и в этом случае отклоняю от себя всякую ответственность за достоинства переделки. Обращалось ко мне еще несколько лиц, в том числе г. Евдокимов, но разрешения никому я не давал. Считаю, что, разрешив однажды переделку «Фомы Гордеева» в драму, я тем самым совершил непростительную ошибку, так как полагаю, что подобных переделок не должно быть и что право каждого автора говорить с публикой в той форме, в какой он находит это удобным, должно быть признаваемо неприкосновенным.

Просил бы другие газеты перепечатать это мое объяснение с публикой.

М. Горький

171

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

28 или 29 октября [10 или 11 ноября] 1901, Н.-Новгород.

Вот я сочинил объяснение с публикой, чорт ее возьми! Как Вы, дорогой друг, посмотрите на это?

Меня, знаете, ругают, а мне кажется — незаслуженно. Если Вы, подумав, найдете, что мое письмо в «Пет[ербургские] вед[омости]» уместно, — будьте добры, пошлите его в редакцию.

Приехал А[лександр] И[ванович], рассказал кое-что о Вас, это хорошо. Рассказал он также о А[лександр]е И[вановн]е Поссе, живет, дескать, она плохо, тесно. Это — нехорошо. Не окажется ли возможным помочь ей как-либо? Не будет ли удобно платить ей р[ублей] по 50 в месяц, до возвращения Володьки? Право. А то, знаете, как-то неловко. Он и сам, очевидно, не сладко живет, ибо очень уж хвалебно пишет в «Кур[ьере]» о вегетарианстве. Вегетарианство хорошая штука — для беззубых, а у него, сколько помню, зубов — множество. Думаю, что он увлекается этим делом невольно. Милый Вы мой человек, подумайте об А[лексан]дре Ив[ановн]е. Не следует ли отдать ей те марки, которые обещает прислать Кассирер?

Собираюсь ехать в Крым и с огромным удовольствием продаю свое имущество. Столы, стулья, стулья, стулья! Одних стульев — 23! Столов тоже, кажется, 23. Оставлю только один старинный стол кремонской работы, с мозаикой. Старинные книги — в библиотеку, вещи — в городской музей, у меня не останется ничего, кроме жены и ребят, которых я тоже желал бы поместить в музей. Знаете — писателю не надо иметь семью — это факт. Жаль, что писатель обыкновенно не во-время сознает это, ей-богу, жаль! Вы много работаете, оттого что не женаты, вот что-с!

Перед отъездом отсюда я открою здесь, в Миллионной улице, клуб для босяков, устроенный по моей инициативе хорошим человеком Д. В. Сироткиным. Славное это будет дельце, дяденька!

Провожать меня хотят довольно демонстративно: устраивают обед — что не весьма мне приятно, — подносят издание лубочных картин Ровинского и еще какие-то штуки. Это хорошо, потому что оппозиционно, но это может быть и нехорошо, ибо я во время обеда могу сказать такую штуку, что мои чествователи, пожалуй, подавятся от неожиданности. Попытаюсь однако воздержаться, ибо, хотя не люблю людей, но — жалею их. Тяжело говорить правду, когда она не поднимает человека, а унижает его. Хорошо говорить правду, когда она вызывает ненависть. Лучшее искусство — искусство раздражать людей, и с этой точки зрения — хорошо быть блохой, зубной болью, всем, что, вызывая у человека бессонницу, заставляет его думать.

Знаете — если мое письмо в «Петербургские] ведомости]» будет напечатано, я буду доволен. Я буду рад причинить неприятность г. Головинскому, он такой чистенький! Не люблю чистеньких.

Сто раз я писал Вам о том, что хочется видеть Вас. Вы — почему не отвечаете? Я думаю, что Вы сердитесь на меня.

До свидания.

А. Пеш[ков]

Давайте в наш «[Нижегородский] листок» объявления о вновь выходящих книгах? Ей-богу!

Я написал рассказ, размером большой и по содержанию неважный. Он появится сразу в трех газетах: «Ниж[егородском] лист[ке]», «Самар[ской] газ[ете]» и «Курьере». Конвенция! Я ли не деловой мальчик, чорт меня проглоти?

Посылаю 3 акта драмы, а четвертого еще не имею.

Но, — я спрашивал Вас, — что окажет Кассирер? И как отнесется к этому поступку Феофанов? Что напишет Одарченко?

Жду письма от Вас, хотя знаю, что Вам не только писать, а даже умываться некогда, что Вы прямо с постели уходите в Эрмитаж, Публичную библиотеку и пр. места, где я очень хотел бы быть. Тяжело Вам, должно быть.

Выезжаю 7-го ноября. Хлопочу — остаться в Москве дня 3–4.

172

К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

До 7 [20] ноября 1901, Н.-Новгород.

Уважаемый Константин Сергеевич!

7-го числа ноября я выезжаю из Нижнего в Ялту, 8-го буду в Москве и попытаюсь остаться в ней на недельку, если позволит полиция. Вы не можете ли подействовать на нее в желательном смысле?

Сейчас я занят делами по горло — продаю имущество, заканчиваю здесь все мои дела и вообще целые дни — как в кипятке варюсь. Дать какие-либо указания по поводу пьесы — решительно не могу. Валяйте, как бог на душу положит. За отзыв о пьесе — спасибо.

Было бы очень желательно остаться в Москве и поговорить о пьесе. Но — это зависит от Трепова. Вы можете, в случае разговора с ним, дать мое честное слово ему, что, сколько бы времени я ни прожил в М[оскве], в публичных местах и на улицах меня не увидят. Я буду ходить по улицам ночью, закутавшись в широкий плащ и с маской на лице. В церкви, театры и прочие места — совсем не буду являться.

Крепко жму руку и всем кланяюсь.

А. Пешков

173

A. A. ГУСЕВУ

7[20] ноября 1901, Н.-Новгород.

А. А. Гусеву.

От Вас я — этого не ожидал.

Мне кажется, Вы дурно, неверно поняли себя.

Подумайте, подумайте! Обидой Вашей на меня ведь Вы себя унижаете! Как Вы не поняли — давно уже — что никогда на Вас я не смотрел как на пешку, что никогда, ничем Вы не дали и не могли мне дать право — презирать? — ненавидеть Вас, как ненавижу я множество людей.

На Вас я всегда смотрел как на личность, как на человека, который медленно, но верно и упрямо работает тому, во что верит, и верит, что работа — не только труд и обязанность, но и удовольствие.

Часто, говоря с Вами, я видел на Вашем лице и в глазах ясную мысль: когда труд — удовольствие, жизнь — хороша.

И Вы, пёс правды, такая славная, крупная собака, ищущая свободы, Вы принимаете себе то, что брошено свиньям!

Стыдились бы!

И — не Вы Одинокий, коли так, а — опять-таки —