Покойся с миром - Роджер Желязны

Прошло много времени, прежде чем я услышал.

Звуки их передвижения по зарослям донеслись до меня, стихли, возникли снова, снова стихли, снова возникли. Иногда я слышал голоса, но слов разобрать не мог. И не мог определить, как далеко от меня они находились, но уже представлял, в каком направлении они двигались.

А двигались они крайне медленно и прошли мимо на большом расстоянии, направляясь, как мне показалось, на северо-восток. Постепенно доносившиеся до меня звуки становились все тише.

Только после этого я позволил себе пошевелиться.

Медленно, мучительно подтянул колени к груди и перекатился на бок.

Потом встал на четвереньки, вытянув перед собой руку с мачете…

Двинулся вперед, расчищая путь перед собой, прежде чем переставить ногу…

Осторожно, медленно, бесшумно…

Я начал догонять их. Наконец занял положение слева и сзади от отряда. Шел за ним, напрягая слух, готовый в любую секунду упасть или броситься вперед.

Когда они останавливались, замирал и я. Когда продолжали движение, я следовал…

Они остановились на продолжительное время, и я позволил себе подползти ближе.

Их было трое, они разговаривали. Я все еще не мог разобрать слова, но узнал голос Моралеса.

Лежа на животе, я смотрел на них сквозь плотную стену растительности. До них было футов сорок, двое стояли, один сидел на земле, но рассмотреть их как следует не удавалось, потому что ветки кустарника шевелились под ветром и то и дело заслоняли обзор.

Наконец я узнал их. На земле, прислонившись спиной к дереву, сидел Виктор. Он тяжело дышал. Иногда стонал. Доминик и Моралес стояли поодаль. Оба оживленно жестикулировали.

Потом Доминик подошел к Виктору и дал ему напиться из фляги. Я облизнул губы — мне тоже ужасно хотелось пить. Доминик закурил, сунул сигарету Виктору в губы. Моралес не приближался.

Через несколько мгновений Доминик сделал быстрое движение правой рукой, и я не сразу понял, что произошло. Он достал нож из ножен и молниеносным движением перерезал Виктору горло.

Потом он стал действовать методично: потушил окурок, сиял с трупа ремень с флягой, ножом и пистолетом. Повесил ремень себе на плечо. Обшарил карманы покойника, взяв все, что в них лежало, я не видел точно, что именно. После этого растянул тело на земле, сложил руки на груди. Моралес громко назвал его дураком, но Доминик, не обращая на него внимания, стал срезать ветви с листьями и закрывать ими тело. Потом он постоял над ним в течение нескольких секунд, склонив голову, перекрестился, наклонился и поднял с земли винтовку.

К нему подошел Моралес, что-то сказал, и они продолжили путь в прежнем направлении.

Я долго лежал не двигаясь, обдумывая то, чему только что стал свидетелем.

Раненых подельников убивают, если они могут сообщить противнику какие-то ценные для него сведения. Что пагубного для Моралеса мог сообщить группе безграмотных туземцев Виктор? Ничего или очень мало. Следовательно, учитывая, что я слышал стрельбу и Моралес явно спасался бегством, преследовал его кто-то другой, а не местные жители. Кто?

Я, естественно, даже догадаться не мог, кто это был. Лес, очевидно, кишел разбежавшимися индейцами, людьми Моралеса и неведомыми преследователями последнего. А причиной переполоха, скорее всего, были документы Бретана. Я единственный знал, где они, поэтому представлял для всех интерес не меньший, чем хорошее полотно в Музее Искусства Джона и Мэйбл Ринглингов. Я должен был опасаться тех, кто находился впереди, и тех, кто сзади, не говоря уже о тех, кто слева, справа и сверху.

Думая об этом, я медленно двинулся вперед.

С расстояния нескольких ярдов осмотрел полянку — вроде все тихо, — однако для верности решил обойти ее стороной.

Никаких ловушек не было, не было и признаков погони. В течение часа я, сократив расстояние, продолжал идти за Моралесом и Домиником, держась далеко справа.

Они остановились на привал примерно через два часа, и я с удовольствием воспользовался этой возможностью, чтобы тоже отдохнуть. Лег на живот и стал наблюдать за ними, пока они сидели на поваленном дереве, курили, держа винтовки наготове. На этот раз я рискнул подползти ближе, так как уже начинало темнеть.

Моралес, Моралес… Ты так близко, а у меня, к сожалению, нет винтовки.

Сейчас мы подобны одиноким плотам в бескрайнем синем океане, непрерывно приближающимся друг к другу, но ты даже не подозреваешь о моем существовании. Терпение? Его у меня хватает, и я весь отдался блаженному чувству предвкушения возмездия. Ах, если бы вы с Домиником разошлись в стороны хотя бы на короткое время, это значительно упростило бы мою задачу. Впрочем, если не сейчас, то… ночь будет длинной и очень темной.

Они продолжили путь, прежде чем стемнело. Я последовал за ними и нашел отличное укрытие в густых кустах, когда они снова остановились.

Они начали срезать ветки, чтобы устроиться на ночлег. Тихо переругивались. Костер разводить не стали. Курили, пили воду из фляг, обсуждали возможность подстрелить утром какое-нибудь животное, чтобы поесть.

Я вспоминал наше с Марией заключение, допросы, мое обещание отомстить…

Нет, завтра тебе не придется охотиться, Моралес. Я возражаю против того, чтобы ты предстал перед судом и понес законное наказание. Мои принципы позволяют мне совершить над тобой самосуд. Я не верю в высшую меру наказания, поскольку не верю, что государство имеет право лишать человека жизни. Однако ничего не имею против убийства. Никогда ни с кем не заключал общественный договор и всегда по убеждениям и характеру был анархистом. Не чувствовал себя ответственным за устройство этого мира, поэтому и не считал необходимым соблюдать установленные правила. В качестве жертвы общества я был готов сосуществовать со злодеями худшими, чем я, пока не были превышены пределы допустимости. Когда такое происходило, я либо убегал, либо наносил ответный удар, часто анонимно и оружием, которое находилось в моем распоряжении, а не тем, применение которого допускалось. Я счастлив, конечно, что не все придерживались моих взглядов, иначе я не мог бы жить так, как жил, то есть где-то на границе между цивилизацией и недовольством ее благами, потому что прежнего положения вряд ли можно было добиться и меня насильно лишили бы пребывания в состоянии aurea mediocritas.[19] Возможность возникновения подобного состояния по-прежнему была весьма туманной, что приводило такого прагматика, как я, в отличное расположение духа. Моралес, я сражаюсь не за победу, а за сохранение равновесия. Никакой победы не будет, но твоя смерть позволит мне сохранить тупиковую позицию на переговорах с существованием. Отдохни пока. Я тоже отдохну. Это ничего не изменит. Завтра тебе не придется охотиться.

Они долго сидели и разговаривали, потом легли — видно, решили поспать. Но все не умолкали. Это расстраивало все мои планы. Как только я решал, что они задремали, один из них начинал что-то бормотать и все повторялось в который уже раз. Бессонница? Волнение и страх? Вероятно. Я сам чуть не заснул.