Ключ к полям - Ульяна Гамаюн

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– Затем, что мантикора – всего-навсего тигр, и ничего больше! Вот вам и трудности перевода. Не знаю, с какого манускрипта Ктесий содрал своего краснорожего людоеда, но то, что мантикора и тигр – одно лицо, Чук и Гек под индийским соусом, ясно и Чуку с Геком. И не лупите на меня свои дивные очи, вы не в моем вкусе. Я питаю непреодолимую тягу к рыженьким, – он злобно хихикнул.

– Тигр? Это бред! – Проглотив намек на «рыженьких», я изобразил самую сардоническую из своих ухмылочек.

– Бред – это клыки в три ряда и выстреливающие колючки. А о тигре многие говорили, помудрее нас с вами, много-много лун назад.

– Да мне плевать! Какая разница? Не все ли теперь равно, тигр это или царевна лягушка? Что вы пристали ко мне со своей мантикорой!

– Во-первых, это вы ко мне пристали, а во-вторых – не все равно. Между горластым лангольером цвета карри и тигром есть небольшая разница, не находите?

Из складок своего белого балахона он извлек какую-то бумажку.

– Подойдите-ка на минутку, будьте так любезны, если, конечно, вас не затруднит, дорогой, любезнейший мой друг.

Я послушно подошел, несмотря на издевательский тон и вертлявое ерничанье.

– Вот, захватил специально для вас. Предвидя, так сказать, задушевную беседу. Смотрите внимательно.

В руках у него была потрепанная, выдранная из какой-то книги страница с изображением мантикоры и ветвистым комментарием к рисунку. Он сунул бумажку мне в руки.

– Это иллюстрация к одной фландрской рукописи, совершенно случайно попавшей в мои маленькие, бережливые руки. Четырнадцатый век, между прочим. – Я и не заметил, как шустрый карлик оказался за моей спиной, – ощущение неуютное.

– Смотрите и запоминайте. Больше я вам ее не покажу, – донеслось из-за спины. – Вы заметили, какие грустные глаза у этой лютой бестии?

Я заметил. Гибкое, цвета хурмы тело с тонкими и изящными, как у птицы, лапами, хвост, совершенно лишенный смертоносных игл, и неправдоподобно, невозможно, не по-человечески печальные глаза. Такой тоски и горечи я не видел еще никогда. Или видел?..

– Плачущий убийца. – И снова я не уследил за передвижениями коротышки – он опять стоял рядом. Толстые холеные пальцы бережно водили по печальному лицу на картинке. – Между прочим, многие считали, что мантикора – существо мужского пола. Такой себе мантикор. Мантикорчик. – Он выхватил у меня картинку и, словно фокусник, обещающий публике кролика вместо букета цветов, сложил страницу пополам (хороши же бережливые руки – так обращаться с четырнадцатым веком!) и сунул за пазуху.

– В любом случае, это тигр. – Я с отвращением наблюдал за его ужимками.

– Не скажите...

– То есть как это? Вы же только что сами...

– Мало ли чего я вам еще наплету, – фыркнул он. – От коварного карлика всего можно ожидать.

Шаг за шагом, пятясь неуклюжей каракатицей, он медленно отступал к деревьям у входа в беседку. Меня же охватила такая тягучая апатия, что даже шаг сделать казалось неимоверно сложным. Я устал, бесконечно устал от всего этого... Пульчинелла тем временем уже шагнул в заросли, но, словно что-то вспомнив, высунул напоследок свой черный клюв:

– А знаете, что самое забавное? Мантикора – это вы.

И исчез.

Сколько себя помню, от меня прятали солнце. Кутали его в гардины, драпировали в облака, загораживали ставнями, сажали за решетку, кололи пляжными зонтами, роняли в колодцы и люки, в шляпу терракотовой дамы на соседнем сиденье автобуса, задвигали за колонну, зашторивали, затемняли, дергали вниз и в стороны. Я вечно бежала за солнцем и вечно не могла догнать, и двойная эта вечность с каждым шагом давалась мне все труднее.

Странно: почему-то так выходило, что все, с кем я сталкивалась в мглистых клубах делового мира, испытывали неистребимую ненависть к солнцу. Анемичные офисные каморки, по которым я бесцельно перемещалась, перепрыгивая с одной на другую, как блуждающий огонь по болоту, день и ночь тлели кислым электрическим светом. Пожалуй, единственная польза, которую я извлекла из скитаний по зыбучим софтверным барханам, – это увесистая антология способов избавления от солнца. Кажется, солнечные лучи представлялись загадочным офисным человечкам некой вредоносной бациллой, сенной палочкой их мелкотравчатой жизни. Когда начиналось «занавешивание» – вкрадчивое смежение каменных офисных век, я понимала, что пора увольняться. Если пустыня со своими песчаными бурями и фата морганами сурова и безжалостна, то пустыня без солнца – и вовсе гиблое место, от него веет мертвечиной.

Вот почему та неделя у моря, несмотря ни на что, так мне дорога. Это были дни, когда солнце длилось и длилось, растягивая пространство, когда дробное человеческое время стало цельным, монолитным куском смолы – такой же, как у сосен над берегом. Просеиваясь сквозь ресницы, лучи проникали в холодную толщу сна, ночные кошмары истончались и таяли, прореженные золотой пылью. По утрам, перед самым пробуждением, когда понимаешь уже, что спишь, меня охватывало чувство счастливого томления, веселая, радостная щекотка. Поднимаясь из глубин сна, я видела горячие солнечные блики на поверхности.

Разбивался податливый хрусталь воды, я открывала глаза, и день начинался. Снопы солнечных лучей путались в занавесках, на потолке расплывался зыбкий прямоугольник, весь в полумесяцах, волнах и искрах – белый парус моей несбывшейся жизни. Прошитая по краям золотой нитью, комната словно качалась на волнах. Тонкая сеть, соскользнув с моей кровати, отползала с богатым уловом сновидений к окну. Все было ново, удивительно, как после тяжелой болезни: ножки стульев, стакан с водой, волны простыней в пятнах солнца, таинственно выглянувшее на свет божий колено – мое собственное. Просоленные крылья занавесок вздымались и опадали. Я старалась дышать с ними вместе – глубокий вдох, глубокий выдох, – старалась взять ноту такой высоты и длительности, каких и представить себе раньше не могла. Впервые за столько лет не нужно было гоняться за солнцем, красть его из чужих окон, вылавливать из авосек с яблоками, собирать осколки отражений и искажений. Теперь оно само шло ко мне в руки – щедрое, настоящее. Я была полна им, я носила его, как носят ребенка.

Еще у меня было море, горячая галька, манящие в темно-зеленую бесконечность кипарисы и сколько угодно молчания. Тогда же Бип подарил мне инклюз – янтарь с крохотной мушкой внутри. Камень был неправильной формы, необработанный, будто вчера выловленная из моря, непривычная к человеческому взгляду и говору слеза фаэтоновых сестер. Мушка внутри была необыкновенно хрупкая, казалось, она спит, разморенная жаркими лучами солнца. Сквозь переменчивую плоть камня угадывались ее тонкие проволочные лапки и крылья. Тельце, окруженное вишневым нимбом, на солнце отливало старым золотом. «Это карликовая жужелица», – с серьезным видом заявил Бип. Сам он тоже был янтарного цвета. «Какая она маленькая и беззащитная!» – «Но и сильная, обрати внимание». – «Как святая». – «Да, есть в ней что-то подвижническое. Тонконогая анахоретка. Чего смеешься? Янтарь – это тебе не шуточки. Из-за него, между прочим, почернели эфиопы. И вообще, это панацея от всех на свете бед. Камень для тех, у кого каша в голове. Еще Тутанхамон его носил. Хочешь, сделаем тебе корону, как у него? Или в меду проварим? Будет красный, как пятки Левы». Смеясь, я обняла его и, не глядя на протесты, поцеловала в щеку.