Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

за ее пределами в многочисленных художественных и научных текстах, посвященных городу, урбанистическое пространство, особенно если речь о капиталистическом городе, предстает как средоточие противоречий модерности – это неразрывная взаимосвязь рациональности и хаоса, благоприятных возможностей и опасностей, фантазий и перверсий, общения и одиночества, позитивной веры и экзистенциального тупика. Россия разделяла с остальным миром подобный опыт и подобное воззрение на модерность – и переживала ее противоречия даже более глубоко, поскольку запоздала с проведением модернизации в экономической и социальной сферах. На рубеже XIX–XX веков литература и пресса в России явно были зачарованы современной жизнью (воплощенной прежде всего в образах города), ее энергетикой и риском, поддались соблазну модернистского проекта упорядочивания общества, политики, личности на основе прозрачности и не менее модернистскому соблазну изобретения себя, иконоборчеству, декадансу, смятению и отчаянию.

В русском восприятии город сопряжен со сложными смыслами, которые обременены специфической мифологией «двух столиц», укоренившейся в русском культурном воображении: старая столица Москва, которая издавна рассматривалась как религиозный центр России, наследница «подлинного» христианства (Третий Рим, принявший эстафету у Рима и Византии после их падения), и новая столица Санкт-Петербург, задуманная Петром Великим и возникшая по его воле как символ победы рационального начала над природным хаосом, «самый отвлеченный и умышленный город в мире», как его назвал Достоевский в «Записках из подполья». Даже до начала индустриализации в России, которая ускорилась во второй половине XIX века не без влияния государства, Санкт-Петербург мыслился образцом типично городского пространства модерности, динамичного и подчиненного разуму, при этом хаотичного и эфемерного. Ускоренная индустриализация захватывала российские города, урбанизация преображала окраины городов империи, сотни тысяч крестьян потянулись в Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Одессу, Ригу, Киев, Харьков и другие растущие промышленные и торговые центры. В городах происходили динамичные изменения в социальной, культурной и гражданской сферах, там жители Российской империи примеряли и осваивали новые социальные роли и отношения, новые формы труда и досуга, новые идеи, образы и вещи, сталкивались с новыми перспективами, стимулами, проблемами, тревогами и страхами.

Многие из числа самых известных русских писателей размышляли о современном городе, прежде всего о Петербурге, и его значении. Гоголь в «Петербургских повестях», Достоевский в фельетонах и публицистике, а также в ранних повестях и романах, в «Преступлении и наказании», Горький в произведениях о городском «дне», Андрей Белый в знаменитом модернистском романе «Петербург» создали самобытную поэтику города, насыщенную как образами модерности, так и противоречиями городского ландшафта. Эти важные произведения отражали новую, формирующуюся реальность, а также создавали ту оптику, через которую русские читатели смотрели на город и модерность и осмысляли их. В этих произведениях современный город предстает местом, где одновременно концентрируются жизнетворная энергия и гибельное зло, переплетаются добродетель и грех, соседствуют фантастическое и гротескное с упорядоченным и рациональным, яркие огни – с мрачными тенями, творческая активность – с самодовольной пошлостью, работа мысли – с апатией, мимолетная красота, заманчивые перспективы – с фрагментированной, эфемерной, фиктивной жизнью. У Гоголя и Достоевского город превратился в причудливо расщепленное пространство, в котором вместо цельного человека действуют дезинтегрированные и дезориентированные усы, носы, бачки, пуговицы, шинели, шляпы и фантомы, а улицы выглядят как круговерть окон, фонарей, фасадов, лестниц, шумов, дымов и туманов. Город проникнут не только влекущей витальностью – в его состав входят также грязь, холод, одиночество, алчность, жестокость, алкоголизм, проституция, преступления, бесчувствие, нищета, болезни, аморализм, трансгрессия, сумасшествие и смерть[280].

Особенно тесно ненависть и восхищение переплелись у Достоевского в его амбивалентной завороженности городом. Частично с позиции фланера (беззаботного гуляющего горожанина, который наблюдает разные стороны городской жизни), частично с позиции городского жителя, ведущего борьбу за существование, которых он описывал в своих произведениях, Достоевский исследует городские улицы и закоулки в поисках образов, впечатлений и смыслов. Созданный им великолепный портрет города содержит в себе неоднозначную, но в целом убедительную критику современности. «Модерный» характер города, особенно Петербурга, совершенно очевиден: «Здесь (в Петербурге) что ни шаг, то видится, слышится и чувствуется современный момент и идея настоящего момента. <…> Всё жизнь и движение» [Достоевский 1978: 26] (Петербургская летопись. 1 июня 1847). Однако для Достоевского, как и для Гоголя и для Белого, эта витальность при всей ее привлекательности оставалась глубоко зловещей. Петербург, по Достоевскому, это мрачный, грязный, зловонный город, скопление «домов высоких, черных, закоптелых» («Бедные люди»), «холодных грязных улиц» («Униженные и оскорбленные»). «Бессмысленная и ненормальная» жизнь человека в «огромном городе» проникнута «духом немым и глухим» («Преступление и наказание»), состоит из «тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата» («Униженные и оскорбленные»). И все-таки Достоевский признавал (устами таких персонажей, как Раскольников или Человек из подполья), что есть какая-то магия в том, «когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица», когда бродишь по городу, «чтоб еще тошней было» («Преступление и наказание»).

В периодике также постоянно появлялись публикации, посвященные двусмысленным радостям и несомненным опасностям города. Ежедневная газета сама, конечно, является типичным феноменом модерности: в своей коммерческой обращенности к рынку (с пониманием новостей как товара); в своем использовании современных технологий коммуникации, но также в своем способе подачи: с их оперативными и отрывочными репортажами о городской жизни и неоднозначностью подходов. Многочисленные литературные и научные журналы, профессиональные издания, журналы-однодневки оказывали на отношение грамотных жителей империи к городу не менее важное влияние, чем литература. Авторы этих газет и журналов в своих текстах подробно исследовали территорию города, приглашая читателя на экскурсию по современному мегаполису, знакомому и вместе с тем незнакомому, внушающему надежды и вместе с тем опасения.

В России, как и повсюду, массовая печать превратила фланерство в «спектакль современного города, который отличается подвижностью и текучей субъективностью», в «культурную практику обобщенной публики». Фактически массовая пресса стала «печатным отчетом блуждающего глаза фланера, способствуя появлению новой, специфически модерной публики» [Schwartz 1999: 10]. Взгляд этих авторов на город часто отличался оптимизмом и верой в будущее – они показывали то, что вызывало у них одобрение: распространение научных знаний и технологий; рост предпринимательской активности; появление новых социальных лифтов; повышение роли культурных институций (музеев, школ, библиотек, выставок, театров); возникновение новых общественных организаций (научных, технических, благотворительных); цивилизующий эффект упорядоченной красоты строящихся городских кварталов. В то же время эти авторы осуждали многие городские тенденции: обычай ставить материальные (особенно «вульгарные») ценности выше духовных; эгоизм и хищническое поведение «капиталистов»; рост социальной напряженности (хотя эту тему нельзя было открыто обсуждать в подцензурной прессе); устрашающие нападения «хулиганов» на почтенных граждан и нарушение общественного порядка; криминальный мир воров, грабителей, мошенников и карманников; блуд и распутство; проституцию, изнасилования, убийства, самоубийства; широкое распространение пьянства (даже среди женщин); рост числа брошенных