Как три мушкетера - Александр Бушков

– Ну, соврала. К мужику приехала. Который отсюда уезжать ни за что не хочет. Мне еще не семьдесят лет, личную жизнь хочется устроить…

– А имя-фамилию, конечно же, не скажете?

– Конечно, не скажу, – спокойно ответила тетя Фая. – На личную жизнь имею право. Не хватало еще, чтобы вы и его стали таскать.

– А вот интересно, зачем Вере соврали про звонок от мужа?

– Успокоить хотела. Мается девушка… У вас все, ребята? Я так понимаю, предъявить мне больше нечего? Грехи молодости амнистия погасила, а переезжать из одного места в другое закон не запрещает.

– Держитесь вы прекрасно, признаю… – сказал Лаврик.

– Костенька… Меня в ОВРА допрашивали. Меня в пятьдесят втором пытался зацепить один эмгзбэшник… а это были вол чары, извини уж, не тебе чета. В ОВРА могли начать пытать всерьез, в пятьдесят втором могли и ребра посчитать, а ты меня и газетой хлопнуть не можешь, да и бумажки у тебя в папке – протухшие. Зачем же мне тебя бояться?

– Ну ладно, – сказал Лаврик, ничуть не выглядевший побежденным. – Будем считать, что это было долгое, затянувшееся вступление, когда мы пробовали друг друга на прочность… А вот теперь пошел насквозь деловой разговор. Здесь, в маленьком тихом городке, происходят очень странные вещи вокруг Еремеевых… которые и не с Урала вовсе, и проектируют у себя отнюдь не холодильники и не сенокосилки. И у меня есть сильные основания думать, что вас, дражайшая тетя Фая, сюда кто-то послал. Для участия в событиях. Я еще пока никого не взял, но вот-вот возьму. И появятся люди, которые о вас смогут рассказать кое-что интересное.

– Вот когда появятся, тогда и приходи.

– А я могу и вообще не приходить, – сказал Лаврик с ангельской улыбкой. – Необходимости нет. – Он чуть наклонился вперед. – Я просто тебя, тетя Фая, буквально через пару суток начну гонять по великому и необъятному Советскому Союзу, как зайца по полям. Дело-то в том, что я тебя как раз могу хлопнуть газетой. В переносном смысле, конечно. Вот представь: где-нибудь послезавтра в местной и даже не в районной, а для солидности в краевой газете появляется статья под излюбленной журналистами рубрикой: «люди необычной судьбы». И там подробно излагается твоя путаная биография. Сотрудница метеостанции, поставлявшей сводки итальянским торпедным катерам, вообще боевым кораблям. Стукачка итальянского гестапо. И городок будет назван, и улица, и фамилия-имя-отчество. И все «протухшие» документики, что у меня в папке, будут цитироваться крайне обильно. А то и печататься в виде иллюстраций. Как ты сама думаешь, уютно тебе после такого будет тут жить? И в парочке крымских газет – в первую очередь в городе, где ты жила до недавнего времени, – появятся аналогичные статьи. А уж сколько людей у нас, переживших оккупацию, сколько крепеньких фронтовиков и бывших партизан с подпольщиками, у которых при слове «гестапо» кулаки сами сжимаются… Окна повыбивают – это еще самое безобидное. Могут ночью и дом подпалить. Не будет же к тебе милиция охрану приставлять – с какой стати? Ну, и конечно, в центральных газетах эта сенсация бабахнет очень быстро. И на телевидении – есть соответствующие передачи. Слово офицера, мне ничего не стоит все это организовать. А уж журналисты сами к тебе кинутся с расспросами, их и науськивать не придется… ну, разве что легонько. В одночасье прославишься на весь Союз… вот только будешь, как тот хулиган у Гайдара, гнуснопрославленная…

Он сделал паузу, откинулся на спинку кресла. Ну, разумеется, умышленно тянул время. Мазур видел: тетя Фая уже пытается сохранить видимость спокойствия. Само спокойствие улетучилось. Лаврик нашел болевую точку и ударил в нее.

– Ни один закон мне это не запрещает, – продолжал Лаврик словно бы даже скучающе. – Документы не засекречены, они не хранились в спецфондах, официально и сейчас числятся за архивом мирного гражданского министерства, за несекретной его частью. Господи, никто же не собирается тебе рот затыкать! Сколько угодно можешь рассказывать журналистам, что стучала ты на самих же итальянцев и немцев… но душа мне вещует, что после этого читатели все равно в умиление не придут. На улицу носа не высунешь, точно, в лицо плевать будут, и хорошо еще, если только плевать… Подчеркиваю: речь не идет о том, чтобы тебя посалить. Все правильно: твои фехи молодости с точки зрения закона амнистия погасила. О тебе просто-напросто расскажут всю правдочку. Всей стране. И что тебе в этих условиях делать? Продавать дом – если его раньше ночью не сожгут, если кто-то купит – и срочно отсюда убираться. Но куда бы ты ни переехала, где бы ни обосновалась, там вскорости начнется то же самое – те же статьи в местных газетах, сообщения в центральных, где ты теперь имеешь честь обитать… И так будет везде. Вряд ли у тебя есть качественный паспорт на другое имя. Но даже если предположить, что есть, то наблюдение за тобой поставлено уже с сегодняшнего утра, и вестись оно будет круглосуточно. Забьешься в какую-нибудь глухую деревушку в Сибири? Во-первых, найдем и там. Во-вторых, себе же хуже сделаешь: в деревнях народ незатейливый, там и пристукнуть могут запросто. Закон – тайга, медведь – прокурор. На Памире где-нибудь прятаться? Так это уметь надо, а ты не умеешь, да и там найдем. Ох и веселая у тебя жизнь будет, синьорина Фиона… – он громко, пренебрежительно хохотнул. – Как говорил Аркадий Райкин – чтой-то вы побледневши? На пол пока не упавши, но кто его знает… Может, таблеточки какие нужны? Организуем. «Скорую» вызову, если надо, я ж не зверь… – он тщательно собрал в папочку все свои бумаги и застегнул ее на «молнию». – Ну вот, я все перспективы обрисовал. А главное, все это в исполнение будет приведено, стоит пару звонков сделать…

Фаина сидела белая, как стенка. Лаврик наблюдал за ней с легкой холодной усмешкой. Мазур понемногу стал понимать, что итальянская погань не собирается ни падать в обморок, ни валиться с инсультом, ее темные глаза (красивые до сих пор, надо признать) были полны не просто жизни – отражали лихорадочную заботу мысли, поиск выхода. И становились все более тусклыми…

Лаврик терпеливо ждал, постукивая пальцами по лежащей на коленях папочке. Ни малейшего торжества у него на лице не читалось – лишь спокойное осознание несомненной победы. Он ничуточки не блефовал, он действительно мог все это устроить, превратить жизнь милой, доброй, обаятельной тети Фаи в ад кромешный… На совершенно законном основании, что характерно.

– Коньяку дайте, – послышался шелестящий голос тети Фаи. – Там, в серванте бутылка…

– Извольте, – хмыкнул Лаврик.

Прошел к серванту и вернулся с рюмкой коньяку, непринужденно пояснил:

– Я там налил самую большую, какую нашел, грамм на сорок. Закуски на кухне поискать? Или она в такой ситуации ни к чему?

Она тусклым голосом произнесла фразу на каком-то певучем языке, скорее всего, итальянском.

– Нихт ферштеен, – поднял брови Лаврик.

– В переводе на русский – засунь закуску себе в… Дай сюда, – она забрала рюмку у Лаврика и лихо опрокинула, не закашлявшись. Вытащила из кармана домашнего халата пачку турецких сигарет.

– Вот это дело, – сказал Лаврик. – Тогда уж и мы закурим, а то раньше без позволения хозяйки неудобно было как-то…