Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

Ансом отсутствовал три месяца, и я совсем извелась от беспокойства, но внезапно он приехал ко мне в Нант. Заработать он ничего не заработал, но ничуть не печалился из-за этого и говорил, что повидал новые места и узнал немало способов разбогатеть. Что это за способы, он так и не объяснил, потому что побаивался меня, считал чересчур совестливой и любил повторять, что я, мол, как та ломовая лошадь в давильне: знай себе крутит колесо, а откуда берется сидр, понятия не имеет. Сколько-то времени он крепился, но потом опять затосковал и опять как будто потерял рассудок.

— Отпусти ты меня постранствовать, — твердил он. — Я поеду в Англию, в Америку, и ты либо вообще больше никогда обо мне не услышишь, либо я привезу миллионы.

Нельзя было даже и заговорить с ним о том, что пора нам сколотить небольшое состояние, а потом зажить спокойно где-нибудь в глухом углу с нашей дочкой. Я видела, что бедная его голова совсем расстроена и что теперь у моей девочки только я и есть на свете. Ансом рвался в Париж, но я не соглашалась ехать с ним, и однажды утром он исчез, а через два месяца снова объявился и на этот раз привез гору прекрасных товаров, купленных будто бы в Лионе. Откуда у него взялись деньги на их покупку, он так и не объяснил. Меня это встревожило, и я отказалась торговать ими.

— Ты, выходит, думаешь, что я их украл? — сказал он, посмеиваясь.

Я ответила, что умерла бы с горя, если бы так думала, но знаю, на какие опасные аферы он может пойти по своему легкомыслию, поэтому и не хочу брать товары, неизвестно как попавшие к нему.

Я до сих пор убеждена, что мой бедный муж был не в себе, иначе он не натворил бы такого. А я старалась не вникать ни в это дело, ни в другие подобные. То он привозил мне драгоценности, то деньги, но я и притронуться к ним не желала. Он на меня не сердился, только посмеивался или обзывал дикаркой. Меня это немного успокаивало, ведь я-то знала, что ум у него как-никак есть, да мне и не верилось, что, творя дурные дела, можно сохранять веселость. Но самой мне было, конечно, не до веселья. Я никак не показывала своей тревоги, но это было совсем не легко.

В третий раз он исчез, когда я в Нормандии торговала портняжным прикладом. Мне удалось неплохо заработать, и я решила дать себе отдых и хоть несколько дней провести на родине с моей бедной малышкой, которую почти и не знала. К тому же о ней уже довольно давно не было вестей. Я совсем было собралась в дорогу, как вернулся мой муж. На руках он нес хорошенькую девочку.

— Вот твоя дочка, — сказал он мне, — вот я привез нашу Луизу. Она уже отлучена от груди, и теперь мы с ней не расстанемся: она болела, смотри, какой заморыш, никак не скажешь, что ей полтора года.

И верно, она была щупленькая и маленькая, как десятимесячный ребенок, и я, хотя себя не помнила от радости, тут же горько расплакалась. В личике у нее не было ни кровинки, а женщина, которую муж нанял, чтобы нянчить в пути Луизу, была с виду просто нищенка с большой дороги.

Муж заплатил ей и тут же отправил восвояси; больше я ее никогда не встречала и, если бы столкнулась с ней, вряд ли узнала бы. Ансом назвал имя женщины, объяснил, что она живет на острове Уессан, но я ее там ни разу не видела и имени такого не слыхала, к тому же он сначала назвал ее по-одному, потом по-другому, так что, по правде говоря, я об этой женщине ничего не знаю. Ансом уверял, что был в Испании, вернулся оттуда морем, высадился в Бресте, узнал у нашего стряпчего, где я нахожусь, потом захотел навестить дочку и, увидев, что ухода за ней никакого, решил привезти ее ко мне, а в няньки нанял первую попавшуюся женщину: никакая более подходящая не соглашалась ехать так далеко.

— Ну, раз моя Луиза со мной, — сказала я ему, — я тебе все прощаю. Мне удалось скопить немного денег на поездку к ней, значит, теперь я могу оставить ее при себе и пожить на одном месте, пока она не наберет жирку — ей это позарез нужно.

Я была счастлива, что дочка со мной, что смогу наконец познакомиться с собственным ребенком. Лошадь и фургон я временно поставила у одного нормандского фермера вблизи Кутанса и там же сняла комнату для себя, потому что Ансом опять стал поговаривать об отъезде и действительно через два дня уехал. Не прошло и двух месяцев, как моя крошка снова стала здоровенькая, розовая, веселая, и я научила ее первым словам: когда Ансом ее привез, она еще не умела говорить, хотя дети в этом возрасте обычно уже немного лепечут. Целые дни я проводила с ней на лугу, глядя, как она копошится в траве. В любом доме можно было купить отличное молоко. Я только о дочке и думала. К нам все были добры, а фермерша утешала меня, говорила, что и ее дети были такие же хилые и слабые, но потом поправились и окрепли. Ее слова вселяли в меня мужество, я забывала о своих невзгодах и впервые в жизни была по-настоящему счастлива.

И вот однажды я получила из Бордо письмо от Ансома. Он писал, что уезжает в Америку, наказывал хорошенько смотреть за нашей дочкой и посылал мне сто луидоров. Мне страшно было брать эти деньги, но все-таки я их взяла, успокаивая себя тем, что, если они и нажиты нечестным путем, я-то ведь честная и верну их владельцу, как только тот докажет мне свои права. И потом, я не смела подозревать своего мужа в нечестности, мой супружеский долг запрещал мне это; никаких доказательств у меня не было, и даже сейчас я могу поклясться, что, не считая истории с ребенком, мне его дурные дела были неизвестны. Придет время, к несчастью, когда я буду обязана заняться розысками, и тогда, может статься, на память Ансома ляжет пятно. Постараюсь оттянуть этот день, сколько возможно, и горячо возблагодарю Бога, если он вообще не настанет.

Деньги Ансома я добавила к собственным сбережениям, и так как мой муж предоставил меня самой себе и теперь я вольна была распоряжаться своей судьбой, то решила уехать на родину и год-два мирно пожить там с Луизой. Она нуждалась в материнском присмотре и еще не так окрепла, чтобы делить со мной мою трудовую жизнь на колесах. Я высадилась на побережье Уессана как раз напротив дома Изы Карриан, и хотя мне следовало бы сердиться за то, что малышка у нее так захирела, все же решила не проходить мимо ее дверей: пусть посмотрит, как поздоровела моя дочка, и, если сможет, оправдает себя.

Я вошла к ней и увидела, что она в трауре, — у нее, оказывается, умерли муж и сынишка.

— Ты пришла в дом, где поселилось горе, — сказала она, обнимая меня. — Я теперь одна-одинешенька на свете. Спасибо тебе за доброту, за то, что не держишь на меня зла. Моей вины тут не было, я горько плакала и по твоей девочке. Но вижу, у тебя есть кем утешиться, ты завела второго ребенка, и твоя младшая такая же крепенькая, как Луиза: ей наверняка не больше года, а на вид она старше.

Я решила, что Иза сошла с ума. Но когда я поклялась, что держу на руках Луизу, она поклялась, что Луиза умерла полгода назад и что покажет мне и свидетельство о смерти, и могилку. А мужа моего никто в этих местах не видел с тех самых пор, как мы отсюда уехали: он обманул меня, выдал за мою дочь своего незаконного ребенка, прижитого, может, с той нищенкой, которая была при девочке. Эту нищенку ни Иза, ни другие тамошние жители в глаза не видели.