Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

Вот так, именно, вот он. «Эдвард Лённкруна получает двухгодичную рабочую стипендию Писательского фонда в размере сто шестьдесят тысяч крон. Стипендия налогом не облагается». И ниже: «Шведская академия решила дать Лидманскую стипендию в размере сто тысяч крон Эдварду Лённкруне».

Черт, они что, с ума сошли, двести шестьдесят тысяч крон — без налога! Сколько времени можно жить на эти деньги? Сколько можно успеть написать? Может быть, две новые ужасные книги стихотворений в прозе? Которым в свою очередь будут аплодировать восторженные критики, которые по чистой случайности сами пишут такие же сборники стихотворений в прозе, за чем последуют новые премии и новые стипендии, за которыми последуют новые книги…

Он далеко откинулся на стуле и громко простонал.

Значит, выгодно писать так слабо, почему никто не расстреляет этих литературных полицейских раз и навсегда?

Кстати, где он живет, этот зачитавшийся придурок? Наверняка в однушке с крошечной кухней. Наверняка нет детей. Двести шестьдесят кусков. С квартплатой максимум три с половиной тысячи этот черт может писать три-четыре года. Если, конечно, цена на вермишель не подскочила до семи крон за пакет. Тогда денег хватит только на два с половиной. «Смутная память»? Тогда пошел к черту!

Он встал, быстро вылил кофе из четырех кружек, стоявших на мойке, глубоко вздохнул и опустил руки вдоль туловища. Этот Лённкруна, он вообще-то знает, что живет почти по соседству с настоящим писателем, который фактически… или да, во всяком случае в некоторой степени, некогда владел искусством рассказать настоящую историю?

В девяностые все было по-другому. Тогда, по крайней мере, умели рассказывать истории. Пока мерзкая каша из маленьких пустяковых новелл и так называемых языковых экспериментов и самообличительных кинофикций не разрушила большой роман. Не говоря уже обо всех этих книгах об исторических знаменитостях, эта ужасная писательская подделка, которую никто не ставит под сомнение. Это все равно что видеть, как собрат по перу продает весь цех, плюс бедная изображенная жертва, у которой украли всю ее биографию, — и ни один критик не возразил, ни один! Но раньше, в девяностые, когда он сам дебютировал. Тогда! Тогда ситуация была иной.

И тогда, подумал он, тогда я был кем-то. Тогда я получал премии. Хотя не двести двадцать тысяч, нет-нет, так много никогда.

Он быстро прокрутил в голове свою писательскую карьеру: писательские курсы в высшей народной школе, где он услышал много хвалебных слов от очень завистливого руководителя, который в каждой книге выдавал массу сухих до треска формообразований в духе лирической прозы, потом новелла в совершенно нечитабельном дебютантском номере журнала «Ордфронт», когда ему еще не было и двадцати пяти, затем договор на первую и не совсем удачную книгу, который ему положили в почтовый ящик как раз в тот день, когда он согласился стать рецензентом газеты «Экспрессен», что только привело к массе трудных заданий с отвратительными крайними сроками, поскольку сам редактор претендовал именно на все интересные романы. Потом работа в жюри дебютных премий до смешного сугубо литературных журналов «Глента» и соответственно «Орд ок Бильд», за чем последовало крайне престижное университетское образование в Гётеборге по предмету «Создание литературного образа» — правда, все два года учебы профессор сначала хвастался собственными литературными премиями, а потом говорил и говорил, все больше и больше, в первую очередь о том, как на самом деле надо читать тексты всех слушателей курса, чтобы они были правильно и по-настоящему истолкованы, поскольку так должна проходить демократическая беседа о литературе, а потом профессор кончил говорить, и так прошло два года. Тем временем Микаель начал называть себя писателем и увидел, как его роман «Сумасшедший» получил прекрасные отзывы и даже был переведен на датский, финский и польский.

Затем была третья книга, которую не слишком заметили, и его имя вдруг немного подзабылось, даже когда год спустя он получил стипендию в 50 000 крон от самой Шведской Академии, а потом в течение одного сезона замещал ведущего литературной программы Шведского радио «Библиотека», и когда он только уволился с радио и должен был засесть за новую книгу, он ходил и размышлял о ней, как о самой лучшей, как…

Он опять подошел к кухонному столу, сгреб все газеты и швырнул их на пол. Когда это случилось…

Ребекка…

Нет, я опять завожусь. Я не имею права!

Он уставился на кучу газет, не глядя на текст. В голове стучало — он понял, что стоит и без конца читает один и тот же заголовок в «Афтонбладет».

А потом его взгляд словно прояснился, и он прочел то, что там было написано:

«ЭРИК, 34 года: Я ТАНЦЕВАЛ МЕДЛЕННЫЙ ФОКСТРОТ С ПОДОЗРЕВАЕМОЙ НОБЕЛЕВСКОЙ УБИЙЦЕЙ. ЭКСКЛЮЗИВ: ТАЙНОЕ ПРЕДСМЕРТНОЕ ПИСЬМО».

Заголовок следующей статьи гласил: «ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ ЛОБОВА».

Это что еще такое? Нобелевский убийца? Последние часы Лобова? Какого еще Лобова? Кто это?

На странице был виден темный силуэт мужчины в дизайнерском кресле на фоне изображения злополучного письма.

Он начал медленно читать статью. Мужчина 34-х лет, который потребовал остаться анонимом, познакомился с так называемой нобелевской убийцей на Нобелевском банкете. А позже, ночью, он опять встретил ее на вечеринке после банкета. Они вместе поехали к нему домой. Утром она исчезла.

«Она совсем не была похожа на убийцу. Она находилась в состоянии смятения. Мы были страшно пьяные. Меня использовали».

По сведениям «Афтонбладет», жертва убийства Нобелевский лауреат Анатолий Лобов в тот же день несколькими часами раньше посетил библиотеку в Каролинском институте в Сольне, где смотрел исторические научные письма. По сведениям газеты, подозреваемая женщина на Нобелевском вечере получила ранее неизвестное письмо, которое, по словам Лобова, он обнаружил в архиве библиотеки.

«Она была пьяная и потерянная. Она говорила о том, что получила старинное уникальное письмо, написанное одним из учеников Линнея. Мне кажется, что Лобов украл его в Каролинском институте. Весь вечер она вела себя странно и говорила о массе странных вещей. Просто-напросто она слишком много выпила».

Подожди-ка! Письмо от ученика Линнея. И Лобов, подумал Микаель. Так вот как его звали, эту Нобелевскую жертву. Какой мерзкий спектакль!

Он стал снова медленно читать статью.

Но Лобов, Лобов — разве эта фамилия ему не… знакома? А письмо от одного из учеников Линнея кажется еще более подозрительным.

Он еще раз прочел статью, и его словно ударили.

А что, если это…?

Он быстро встал и побежал в гостиную. Голова пошла кругом от мыслей, и ему показалось, что он находится в тесном проходе и должен найти дверь, чтобы выйти.

Сначала он едва узнал гостиную. Заваленные письменные столы, все книги на одной половине всегда раздвинутой диван-кровати, доски объявлений на стенах, черные шкафы с документами…

Он подошел к самому большому письменному столу. Засохшие пятна кофе, крошки снуса на крышке коробочки. Он выдвинул все ящики в тумбочках письменного стола. Где это?