Дживс и Вустер - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

для значившегося далее выхода Гасси и Китекэта. Они появились, задрапированные в зеленые бороды, и сорвали гром аплодисментов.

Но и только. Больше им не досталось ни хлопка. Скетч умер стоя. Я с самого начала понял, что это будет провал, и не ошибся. Действие пошло вяло, без огонька и перца. С первых же реплик в зале похолодало.

– Здорово, Пат, – произнес Китекэт невыразительно и тускло.

– Здорово, Майк, – так же хмуро отозвался Гасси. – Как поживает твой отец?

– Спасибо, не совсем.

– А где он сейчас?

– На виселице, – уныло ответил Китекэт и дальше тем же упавшим голосом поведал про брата Джима, который устроился инструктором по плаванию и подмочил свою репутацию.

Я совершенно не мог взять в толк, что так угнетает Гасси, – разве только плачевная судьба церковного органа? Другое дело – Китекэт. Его мрачность поддавалась объяснению. Со сцены ему было прекрасно видно Гертруду Винкворт, которая сидела в первом ряду скамеек, бледная и гордая, в платье из такого материала… маслин, если не ошибаюсь, называется, и зрелище это вполне могло быть ему как клинок в сердце. И если вы готовы понять и простить уныние викария, в чью личную жизнь ворвались разные голливудские племянницы, и их верные рыцари, и румяные бойскауты, то по справедливости должны снисходительно отнестись к мрачному настроению несчастного жениха, видящего перед собой утраченную возлюбленную.

Тут все ясно и двух мнений быть не может. Я лично, например, отнесся к нему весьма снисходительно. Если бы вы подошли и спросили: «Сочувствуешь ли ты всем сердцем Клоду Кэттермолу Перебрайту, Вустер?» – я бы ответил: «Ясное дело, сочувствую и сострадаю». Просто я хочу сказать, что такая байроническая манера не прибавляет жизни скетчу про Пата и Майка с колотушками и диалогом невпопад.

Представление действовало на психику убаюкивающе, как шум дождя за окном в три часа пополудни серым воскресным днем в ноябре. Даже стоячая публика, все как на подбор крепкие, закаленные ребята, знать не знающие и слыхом не слыхавшие ни о каких тонких чувствах, и те, судя по всему, прониклись жалостью. Они стояли понурые, в траурном молчании и только переминались с ноги на ногу. Казалось бы, ну что уж такого душераздирающего в том, что один встречает другого и спрашивает, кто та женщина, с которой он шел вчера под ручку, а тот отвечает, что это не женщина, а его жена? Ну, не поняли друг друга, ну, получилось забавное недоразумение. Но Гасси и Китекэт так горестно это произносили, что донесли до каждого всю невыразимую печаль нашей жизни.

Я не сразу понял, что мне напоминает их скетч, потом сообразил. Когда-то, когда я был помолвлен с Флоренс Крэй и она работала над повышением моего культурного уровня, одним из ее методов было еженедельное хождение со мной на воскресные постановки русских пьес. Там всегда показывали что-нибудь эдакое про то, как старое родовое гнездо идет с торгов, а люди стоят вокруг и говорят о том, как это все грустно. И вот теперь, если меня спросят, что я думаю об игре Гасси и Китекэта, я бы ответил, что они слишком прониклись русским духом. Все в зале, от мала до велика, вздохнули с огромным облегчением, когда этот горестный срез жизни подошел к концу.

– Моя сестра в балете, – к финалу признался Китекэт.

Тут возникла пауза, Гасси как бы впал в транс и безмолвно стоял, глядя перед собой в пустоту, словно церковный орган и впрямь наконец рухнул и придавил его. Бедняга Китекэт убедился, что от Гасси ничего, кроме моральной поддержки, не дождешься, и весь дальнейший разговор пришлось ему вести в одиночку за двоих, а это, на мой взгляд, очень ослабляет театральный эффект. Прелесть диалога невпопад в том как раз и состоит, что в нем на равных участвуют двое, и вся изюминка пропадает, если один будет задавать вопросы и сам же на них отвечать.

– Ты говоришь, твоя сестра в балете? – переспрашивает себя Китекэт дрогнувшим голосом. И продолжает: – Да, лопни мой глаз, моя сестра в балете. – Что же она там делает, в балете? – задает он следующий вопрос, глядя на Гертруду Винкворт и весь передергиваясь от страданий. И отвечает: – Вылетает на сцену и улетает обратно, вылетает и улетает. – А зачем она так вылетает? – спрашивает Китекэт со сдавленным рыданием. – Да Боже ж ты мой милостивый, у нас ведь вылитый русский балет!

После этого, не найдя в себе душевных сил ударить Гасси зонтом, Китекэт взял его под локоток и повел к кулисе. Они брели медленно, понурясь, как участники похоронной процессии, забывшие захватить на плечи гроб и вынужденные возвратиться за ним. А им навстречу под бодрящие вступительные аккорды «Охотничьей песни» самоуверенным хозяйским шагом вышел на подмостки Эсмонд Хаддок.

Вид у него был сногсшибательный. Не упущено ничего, чтобы произвести впечатление и сразить клиентуру наповал. В полном охотничьем облачении, включая алый сюртук и все причиндалы, он вносил в сумрак зала как бы луч радости и надежды. Смотришь и готов поверить, что есть еще в мире счастье, что жизнь не исчерпывается унылыми персонажами в зеленых бородах, замысловато божащимися к месту и не к месту.

На мой опытный взгляд было сразу видно, что за время, прошедшее после торопливой трапезы, заменившей сегодня ужин, молодой сквайр успел принять дозу-другую горячительного, но, как я уже неоднократно замечал по аналогичному поводу, почему бы и нет? Изо всех ситуаций, когда человеку застенчивому, страдающему комплексом неполноценности со всеми вытекающими последствиями, требуется пропустить стаканчик спиртного, не заправиться слегка перед выходом на сцену в деревенском концерте – да еще при том, что от этого выступления столько для него зависит, – было бы просто безумием с его стороны.

Так что самоуверенный выход я объясняю количеством пропущенных стаканчиков. Однако радушный прием публики сразу же, наверно, убедил его, что вполне можно было бы обойтись лимонадом. Если в глубине души Эсмонда Хаддока и гнездились сомнения в собственной популярности, их, безусловно, рассеял приветственный гром аплодисментов, потрясший зрительный зал. Я лично приметил среди толпящихся в глубине зала поклонников искусства по меньшей мере двенадцать человек, которые свистели в два пальца. А те, что не свистели, громко топали. Слева