Искатели - Михаил Васильев

— Никогда не знала, что такое обморок, — тоже стала оправдываться Диана. — Голова закружилась и дальше не помню. Очнулась и не пойму, где я.

— Я и говорю — слишком долго в скафандрах гуляли, — сказал Платон. Он уже до пояса вылез из своего. Несколько дней непрерывно чесавшееся место между лопатками почему-то сразу же чесаться перестало.

— Кошмар, что с одеждой стало, — сокрушалась Диана. — И грязная я какая. Жаль, что здесь ванны нет.

Она с огорчением оглянулась, посмотрела на то место, где на "Обсидиановой бабочке" был бассейн со статуей.

— Зато баню можно. Придется сделать. — Титаныч постепенно оживал, становился почти прежним. Сейчас он возился в их мешках, искал что-то. — Недаром я этот примус столько нес.

Он наконец-то нашел свою плазменную горелку.

— Баня? А что это такое?

— Увидишь. Раз вода есть…

Ахилл сейчас на корточках сидел у стены. Его голова, торчащая из громоздкого скафандра, казалась совсем маленькой, Как некоторые сильно похудевшие люди, он стал теперь неожиданно скуластым.

— Что-то странное со мной, — сказал он. — Глаза еле открываются. Может, просто не спал долго. Или заболел чем-то. Не знаю только чем — в болезнях не разбираюсь. Раньше со мной никогда такого не было.

— Такое ощущение, будто кто-то здесь уже побывал недавно. — Издали, из коридоров приближался голос Кукулькана.

— Жаль, что Конга нет, — слабым голосом произнес Ахилл. — Он бы все просек своим носом: так это или нет.

"И как сейчас Конг? — подумал Платон. — Запасов у него было не больше, чем у нас. И идти ему дальше. Неужели не дошел?" — Что-то заныло внутри.

Кукулькан, наконец, появился. Теперь тоже без шлема. Его волосы от высохшего пота сбились в твердый монолитный колтун. Оказалось, он нес в охапке, прижимая к металлопластиковой груди, какие-то полупрозрачные, влажные почему-то камни. С них капала вода. Почему-то не сразу все поняли, что это обыкновенный лед — будто никогда его не видели.

— Термокамеру нашел, — заговорил Кукулькан. — Там, типа, космический холод и вечная мерзлота до сих пор. Вот, лед сохранился, и еще во льду, вроде, ништяки какие-то. Боги себе заморозили когда-то. Морские свинки, лягушки, вроде, игуаны, доисторические.

— Условно-съедобные, — произнес Платон.

— Я не буду, — тут же сказала Диана.

"Как там мой хомяк Дениска? — вспомнил Платон. — К счастью, с ним-то все в порядке. Он-то в нормальных условиях сейчас".

В плазменной горелке лед был растоплен мгновенно. Ахилл первым пил горячую еще воду. Пил и пил, бесконечно — становилось непонятно, куда ее столько вмещается.

— Простудился что ли, — наконец, заговорил он. — Раньше, когда про болезни от кого-то слышал, думал, что это притворяются.

— А вот я и не помню, как сюда попала, — заговорила Диана. — Ничего — дошла.

Все промолчали.

— Ну вот, Титаныч, и концентраты, бомжпакеты твои, не придется применять.

— Когда с сэром Сократом на охоту ездил, в Африку, нас однажды один старичок сопровождал. — Титаныч, кажется, повеселел после сообщения о морских свинках. — Так он эти концентраты "сухпай" называл. До сих пор не понимаю, что это значит. Концентраты! — Последнее слово Титаныч выговорил с отвращением. — Главное, что вода есть. Повезло. Жалко, все-таки мало фуража у нас осталось.

— Сахарного тростника, будто для стада слонов, заготовили, — гаснущим голосом, словно во сне, сказал Ахилл. — И все это, оказывается, я на себе нес.

— Ты давай, Титаныч, вари лед вместе со всем, что там есть, — распорядился Платон. — Выбирать не приходится — нужно выжить.

Удивительно, но Диана промолчала на это, не стала возражать.

В Титаныче проснулись инстинкты кухонного робота. Он, как мог, суетился, устраивал что-то на каменной плите, заменявшей здесь стол. Точно такой же, какая была когда-то на "Обсидиановой бабочке". Сейчас он открывал большую банку консервированных кальмаров. Сидящие у стены на снятых скафандрах "охотники до сокровищ" смотрели, словно наблюдая за слабыми, будто бы экономными, движениями металлического старика.

При каждом этом движении Титаныч разнообразно скрипел и хрустел. Можно было, не глядя на него, хоть с закрытыми глазами, понять, когда он идет, когда нагибается или садится.

Платон все это называл "скрипичным концертом", а самого старика иногда поддразнивал "скрипачом". Сейчас он ощущал что-то странное, они будто перенеслись в какой-то другой, чужой жанр.

"Жили при романтизме, а сейчас очутились непонятно где… Как это называется? Реализм. Кажется, еще такой натурализм был"?

Баню устроили там, где на прежней "Обсидиановой бабочке" была каюта Дианы. Ахилла туда пришлось вести под руки.

— Никогда не болел, — опять бормотал тот. — Ничего, вот посплю подольше. Стыдно, конечно. Стрём. Типа, слабость проявляю.

— Да ладно тебе, — твердил Титаныч. — В последние дни все слабость проявили. Один Кукулькан вон держится. Недаром потомок богов. Почти родные места для него здесь.

После бани Диана совсем коротко, под мальчика, постриглась. Остался ершик потускневших, как-то пожелтевших волос. Послужившую баней каюту она вымыла остатками добытой сегодня воды. Платон с трудом делал вид, что помогает ей. Сил не хватало даже на это.

Пока все равно здесь мало было похоже на Дианину каюту на "Обсидиановой бабочке". Они постелили на холодный, еще влажный и все же оставшийся грязным пол сахарный тростник и теперь лежали на нем, завернувшись в один кусок брезента. Засыпали.

Платон ощущал под руками ее блаженное живое тепло, и больше ничего им было не надо. Погружаясь в сон, чувствовал запах мокрой пыли. После мучительного сна в скафандре их самодельное ложе казалось блаженно комфортным. Где-то ворчали механизмы этой старой тарелки. Оживший корабль, вспомнив былое, теперь заботился о них: согревал, кормил и поил, давал возможность дышать и жить. Их теперь железный дом. Можно было просто спать, хотя бы сейчас забыв обо всем. Словно за этой стеной нет ледяной безвоздушной пустыни, и рано или поздно не надо будет выходить туда.

"Нужно как-то эту тарелку назвать. "Обсидиановая бабочка" II назову", — успел подумать он.

Где-то так далеко, что уже почти не по-настоящему, существовала его родовая квартира. Жилье. Человеческая раковина. Сейчас там август. Петербургская жара, сырая по углам, по подворотням. На кухне оставленная в мойке грязная посуда — неизвестно, как там за всем следит новый робот. Его, Платона, нет. Давно. Знойно, по-летнему гудит муха, летает, стукаясь о стены. На столе рюмка с коньяком, его он забыл допить. В коньяк набились фруктовые мушки, целая радужная пленка из мушек. Рядом недочитанная книга. Р. Кинжалов. "Тонанцин и Мадонна де Гуадалупе". С Дениской, конечно, все хорошо. Этот, наверняка, уже забыл меня своим маленьким хомячьим умишком.