Поиск Анны - Алексей Зорин

Света говорила, что в экстренных ситуациях в психике срабатывает один из трех паттернов, заложенных в нас еще с древних времен: бей, беги, замри. Психолог объясняла это поведением кроманьонцев и неандертальцев — наших далеких предков.

Сейчас Анна застыла, словно статуя. Мышцы натянулись, словно взведенная пружина, готовая разжаться со стремительной силой. Один из тех, кто сзади, был ее смертельным врагом. Именно он был на месте убийства Машеньки три года назад. Он следил за ней в кинотеатре. А сейчас он, смешавшись с толпой, смотрит ей прямо в затылок. Стоит за ее спиной и… что? Просто следит? Тогда зачем подходить так близко и рисковать? Выжидает удобного момента чтобы незаметно ткнуть отравленной иглой? Она где-то читала, что наркоманы так заражали людей в автобусах — тыкали в толкучке тонкой иглой со спидозной кровью на конце. И даже если ты почувствуешь укол — что ты сделаешь в давке, как поймешь, кто уколол? А главное — чтобы ты ни делал, к этому моменту ты будешь уже заражен. Раньше Смолина в эти байки не верила. Но сейчас, ощутив ненавистный запах ладана, она впервые в жизни поняла, что эта ничтожная вероятность вполне может стать ее жуткой реальностью.

Сзади ее плеча коснулась чья-то рука. Анна вздрогнула.

— Нажмите на первый, пожалуйста, — послышалось вежливое.

Смолина одеревеневшим пальцем ткнула в кнопку. Тяжелые двери перед ней захлопнулись, словно капкан.

Руна 6

«Лемминкяйнена старушка

Грабли с зубьями хватает,

Загребает, ищет сына

В многошумном водопаде,

Средь бурливого потока

Загребает, не находит.

Вот она цепляет глубже:

И сама вступила в воду

По подвязку стала в волны

И до пояса в теченье.

Загребает по потоку,

По теченью ищет сына,

А потом идет напротив

Раз проходит и другой раз;

Ловит там рубашку сына,

Ловит с тяжкою печалью;

Вновь рекой она проходит:

Тащит шапку и чулочки.

Те чулки печально тащит,

Тащит шапку с болью в сердце.

Вновь она ступает глубже…»

Калевала

Аня не любила возвращаться домой, и стеснялась этого. Она никому об этом не говорила. Ведь это ненормально — когда воспринимаешь свой дом, словно тюрьму. Желтые шторы на окнах с вертикальными складками напоминали ей решетку. Там, за окном, был чужой, непонятный мир. Здесь, внутри был мир понятный, но оттого не менее чужой.

Обычно она приходила со школы раньше родителей. Аня старалась как можно быстрее сделать уроки («не сделаешь — гулять не пойдешь!»), а также выполнить обязанности по дому — мытье посуды и полов в прихожей и на кухне. За годы она наловчилась делать это быстро и качественно, потому что плохо делать было бесполезно — придется переделывать. А делать медленно означало, что она не успеет уйти до момента, когда в замке входной двери раздастся оглушающий холодный лязг металла. Это будет означать, что вернулся отец. Поэтому нужно было успеть как можно быстрее переделать все дела, чтобы выскользнуть на улицу до его прихода.

Аня никогда не ездила на лифте, но не потому, что боялась. В лифте она могла встретить отца.

Все было рассчитано по минутам. Девочка приходила со школы в четырнадцать сорок, отец — ровно в шестнадцать ноль-ноль. Полчаса на домашку по математике, полчаса — на литературу. Затем — полы, это занимает около десяти минут. И под конец посуда, как финальный аккорд. На нее у Ани обычно уходило не больше пяти минут. Оставалось еще несколько минут, что успеть одеться и выбежать из дома. Но в этот раз Аня просчиталась.

Мать с вечера напекла пирогов в духовке по бабушкиному рецепту, и противень с пригоревшим тестом никак не желал отмываться. Уроки были сделаны, полы сверкали чистотой, оставался только противный противень. Аня терла его изо всех сил, но поддавался он нехотя. Девочка взглянула на часы — без двух минут четыре.

Противень наконец сдался, и девочка принялась за гору тарелок. Это были любимые тарелки отца. На вкус Ани в них не было ничего необычного — обычные глубокие тарелки из фарфора с синей каймой и выгравированной на обратной стороне дна ценой — «рубль восемнадцать копеек», каким-то образом много лет назад перекочевавшие из советской столовой в их скромную кухню. Аня подозревала, что отец любит их как ту часть великого колоса Советского союза, не выдержавшего собственного веса, и развалившегося на части. От империи остались разве что эти тарелки, которые берегли как зеницу ока.

Сквозь хлипкую входную дверь девочка чутко вслушивалась в подъездные звуки. Вот в лифтовой шахте утробно заурчало, включились моторы, и лифт с девятого этажа поехал на первый. Аня вновь взглянула на часы — без одной минуты четыре. Это был он. Руки Ани в мыльной пене принялись с бешеной скоростью домывать тарелки.

Она знала: лифт едет вниз двенадцать секунд. Еще десять нужно на то, чтобы кабина остановилась, двери открылись и впустили того, кто вызвал ее на первый этаж. Затем пасть лифта захлопывалась с грохотом, который эхом прокатывался по лестничной клетке.

Сейчас старый лифт неспешно ехал вниз. Аня по звуку могла определить, какой этаж он проезжает. Вот их, седьмой этаж, на котором из шахты донеслись голодные звуки, словно некто огромный что-то глотает. Шестой. Пятый. Четвертый. Посудная тряпка в руках засверкала с бешеной скоростью. Еще четыре тарелки. Потом — метнуться в прихожую, схватить балетки — одеть можно будет уже на лестничной клетке между седьмым и шестым этажами. Главное — успеть.

Лифт достиг первого этажа. Утробный металлический звук возвестил о том что его двери открылись.

Три тарелки.

Двери лифта захлопнулись, словно челюсти хищника, вцепившиеся в горло жертвы.

Две тарелки.

Аня слышала, как натужно задрожали тросы, как груз на самом верху пришел в движение, и начал опускаться вниз. Вот он проплыл уже мимо ее седьмого этажа. Значит, лифт на третьем. Кабина неумолимо поднималась наверх.

Одна тарелка.

Скользкий фарфор выскользнул из намыленных рук Ани и