Последнее лето - Елена Арсеньева

– Дурочка блаженная! Я же для тебя стараюсь, чтоб втвоей часовне какой-никакой доход был! – Милка-Любка с нежностью смотрелана желтое, худое – один нос торчит да глазищи светятся неземным огнем – лицосестры. – Ведь идут к тебе девки за молебнами, всякий день идут, а значит,деньгу несут. Значит, ты у своих монашек на хорошем счету будешь!

– Умеешь ты деньги считать, что и говорить.

– Умею, – усмехнулась Милка-Любка. – Я и всвоем деле все прикидываю, за каждую позицию своя цена… – И вдруг онаспохватилась, с кем говорит: – Верунчик! Прости, ради Христа!

Вера сначала побелела, потом красными полосами пошла, потомпожелтела, но бранить сестру не стала. Как известно, Мария Магдалина до встречис Христом тоже была блудницею… И Он сказал: «Кто без греха, пусть броситкамень…» И если сам не бросил, стало быть, считал – не без греха и Он сам. Такчто ж тогда Вере обмирать от слов сестры?

Она опустила глаза, налившиеся слезами, и чужим голосомпроскрипела, с усилием уводя разговор в сторону:

– А ну как встретишься ты с кем-то, кого обманула? Нухотя с той барышней…

– Да ну! Навру чего-нибудь. Неужто ты думаешь, я ненайду, чего наврать? Я ей уже посулила к колдуну сводить, коли матушка Варваране поможет.

– К колдуну?! – Вера чуть ли не за сердцесхватилась. – Ты что, с колдунами знакомство водишь?

– Успокойся, – насмешливо взглянула сестра. –Ни одного не знаю.

– А куда ж поведешь ту бедняжку?

– Да хоть к дяде Поликарпу! – откровеннорасхохоталась Милка-Любка. – Чем не колдун по виду? Бородища есть, аж допояса. Глаз один? Один, да и тот левый. Волосы седые? Совершенно седые. Птицаручная на плечо садится? А как же! На тарабарском наречии изъясняться умеет?Лучше его небось и сам король Тарабарский не говорит. Голову морочить горазд?Да нет в этом деле никого гораздей! Так что колдуном быть ему, и никому иному.Помнишь, он рассказывал, что изображал в каком-то представлении самоедскогошамана? Вот пускай и теперь поизображает.

– Ну, как знаешь, Любань, только я тебе в таком деле непомощница, – качнула головой Вера. – Дядю Поликарпа уговаривать нестану и людям отводить глаза – тоже.

– Да у той девки небось денег куры не клюют! –рассердилась Милка-Любка. – Что ж, нам лишние гривеннички помешают?

– Это – деньги нечестные, обманом взятые, мне они ненужны и дяде Поликарпу – тоже.

– Ой, Верка… – с обидой протянула сестра. –Ну и тяжко тебе жить среди нас, живых людей… Ты ж на жизнь с закрытыми глазамисмотришь! Ты что ж думаешь, те деньги, которые дядя Поликарп да Мурзик твойчуть не каждый день приносят в дом, честные? Разве ты не знаешь, что их платятза краденое добро? Мурзик ворует. А дядя Поликарп продает по надежным людям.Вот денежки и оборачиваются… денежки за людское добро, денежки за людскиеслезы, за горе, может, и за смерти…

– Нет! – вдруг закричала Вера, сильно прижимая клицу сухонькие кулачки. – Ты врешь, всегда врешь! Думаешь, все такие, кактвой Ремиз? Ты на Мурзика только зря наговариваешь! Он не вор. Он ради народа…ради бедных… Уходи, не могу тебя видеть больше!

Вера кинулась в часовню, но не добежала до двери, неуклюжеприткнулась к красной кирпичной стенке, уткнулась в согнутый локоть, еще пущесгорбатилась, зашлась в рыданиях, да таких мучительных и болезненных, словносердце у нее вот-вот готово было разорваться.

– Ох, господи… – проворчала Милка-Любка. – Дапропади он пропадом, этот Мурзик! Живет, как по большой дороге скачет, одногоре от него! Надо ж такое, никогда мы с Веркой не ссоримся, а стоит про этогопакостника заговорить, так непременно до разладу доходит. Ох, как он ей мозгисклеил… ради народа он… Поглядите, идейный выискался! Или впрямь? Да ну его втрубу, будь он сам Ванеев или сестры Невзоровы [26] , не стоитон Веркиных слез! Ну, Верунь, слышь… ну не плачь, а, Верунька…

И она побрела к сестре – обниматься, мириться и вместеплакаться на несправедливость судьбы, которая вечно заставляет бедных девушеклюбить красавцев, которые их любви не стоят.

Ни на грош не стоят, даже на ломаный!

* * *

Туманский прав: Смольников слишком далеко зашел. А она,дура, распустила язык… Нет, какая же дура!

Ну ладно, что сделано, то сделано. Глупо так волноваться.Откуда тот пугающий Бориска сможет узнать, что Лидия хоть что-то, да рассказалао нем? Он, наверное, тоже помирает от страха так же, как и она, а то и больше.Забился в какую-нибудь щель, где отсиживаются такие вот уркаганы (откуда онаподцепила это слово?), прячась от преследования полиции, да так и припух там.Нет, в самом деле, что за слов она набралась! От кого? Прислуга прежнегоуправляющего, перешедшая по наследству новому, невоздержанна на язык, что да,то да, особенно горничная, которая прислуживает непосредственно Лидии. Двадцатьраз она пожалела об оставленной в Москве Таисии, но что делать, коли таумудрилась свалиться с лестницы и переломать обе ноги… Невесть сколько лежатьей в гипсе, а потом надолго придется забыть о проворстве да быстроте. Нужноискать другую горничную, совершенно точно…

Бытовые, житейские мысли захлестнули Лидию, обыденные заботыподействовали, словно стаканчик брому. Она смогла перевести стесненное страхомдыхание, ноги и руки перестали дрожать, холодный пот высох на лбу.

Ужасно, она стала форменной невропаткой! Даже непредполагала, что способна настолько перетрусить. Вообще-то стыдно так себявести, что подумали гости…

Ладно, черт с ними. Пусть думают, что у хозяйки сделаласьвнезапная мигрень, сердечный приступ, ее разбил удар, паралич, у нее ни с тогони с сего во внеурочный час начались месячные дни… Наплевать, правда,наплевать! Ничего страшного не произойдет с гостями за те четверть часика,которые Лидия проведет в своем будуаре, в полумраке, тишине, прохладе иумиротворяющем запахе мелких бледно-розовых испанских роз, которые Лидияобожала и горшочками с которыми были уставлены все комнаты сормовского дома. Вее спальне таких горшочков было восемь. Смотреть на розы, трогать их меленькие,изящные головки, дышать их ароматом…

Лидия вбежала в будуар и сразу упала в кресло, вытянувшись,нога об ногу стряхнула туфли. Каблуки слишком высоки, а носки чрезмерно узки.Неудобная обувь. Но ради моды надо страдать…