Два брата - Бен Элтон

Вольфганг отогнал жуткие образы и вновь представил девятнадцатилетнюю красавицу-брюнетку. Невероятно блестящие волосы, стрижка «боб». Взгляд с поволокой. Пурпурные губы. Она болтает об Эрвине Пискаторе и Бертольде Брехте. И одну за другой таскает сигареты из его пачки «Лаки Страйк», что лежит на барной стойке.

Плутая в 1923 году, Вольфганг не видел, что происходит вокруг.

Иначе бы наверняка заметил большой черный фургон перед домом. Обратил бы внимание на ребячью стайку, которая словно чего-то дожидалась и, поглядывая на него, хихикала. Подметил бы нервозность консьержки, которая еще неприветливее обычного буркнула «добрый вечер» и тотчас спряталась за дверью.

Но охмелевший мозг, погруженный в воспоминания, смекнул, что дело неладно, лишь когда древний лязгающий лифт привез Вольфганга на его этаж и сквозь ромбовидную сетку он увидел, что дверь в квартиру настежь распахнута.

Явно что-то не так.

Вольфганг сдвинул решетку лифта, шагнул на площадку, и в ту же секунду из квартиры донесся крик Пауля:

— Беги, папа, беги!

Но было поздно.

Вольфганга вмиг скрутили и втащили в квартиру, где он увидел Фриду: оцепенев от страха, она прижимала к себе сыновей.

В квартире еще было с полдюжины мужчин; одни в цивильном, другие в форме, какую Вольфганг видел лишь в кинохронике: устрашающе черный наряд, на фуражках кокарды — череп и скрещенные кости.

Одна из черных фигур держала гравюру Жоржа Гросса, лет десять висевшую над пианино: 1918 год, военная медкомиссия признает скелет годным к строевой службе.

Кулак в кожаной перчатке проткнул эстамп, вдребезги разнеся стекло. Осколки посыпались на пол.

— Любишь этого декадента? — с надменной издевкой спросил эсэсовец.

Декадент? Мозг, даже охваченный паникой, возмутился этаким неслыханным произволом: бандит врывается в чужой дом, срывает со стены и уничтожает картину, а потом еще имеет наглость называть творца декадентом!

— Да, — только и смог ответить Вольфганг. Он прекрасно понимал: нагрянула беда и никакие слова не имеют значения. За ним пришли, вот и все. Почему — никто не знает. За прошлый год он потерял уйму друзей и знал: стоит попасть под прицел этих людей — простись со всякой надеждой…

Другой эсэсовец ухватил драгоценную трубу Вольфганга:

— Играешь негритянскую музыку?

И вновь небрежная издевка. Похоже, и впрямь они считают цивилизованными людьми себя.

— Да… я играл джаз… но сейчас…

Заговорил человек в гражданском. Явно гестаповец, о чем свидетельствовали неизменный габардиновый плащ и хомбург, наводившие ужас на всякого немца, даже самого ярого нациста.

— Мы получили информацию, что ты диверсант. Опасный жидовский диверсант. Пойдешь с нами.

— Опасный? Я музыкант.

— Играешь негритянскую музыку.

— Что в этом опасного?

— Она развращает. Германия оберегает себя от декадентской и прочей скверной культуры. Пошли.

Отчаяние затопило Фриду.

— Послушайте, господин офицер! — взмолилась она. — Здесь какая-то ошибка, он всего лишь бедный музыкант. Совсем безвредный. А я врач, в округе меня знают, многие знакомые арийцы подтвердят, что муж мой человек маленький. Здешний лютеранский пастор скажет, я знаю… Сейчас, я только позвоню ему!

— Иди сам, Штенгель, или мы тебя заставим. — Гестаповец выставил палец. — Вряд ли ты хочешь, чтобы это видели дети.

Вольфганг глянул на родных.

Фрида лихорадочно листала телефонную книжку.

Отто смотрел зверем, готовый убить… Рука его нырнула в карман.

Взгляд Пауля метался с одной черной фигуры на другую — сын пытался хоть что-нибудь придумать.

Чем дольше тянуть, понял Вольфганг, тем скорее мальчишки чего-нибудь учудят. Особенно Отто.

— Хорошо, я иду, — сказал он. — Ребята, успокойтесь. Ради мамы. Успокойтесь.

— Нет! Заберите меня! — выкрикнул Отто. — Это я диверсант! Ваш стукач говорил про меня! Вот, у меня…

Пауль мгновенно перехватил его руку, готовую вынырнуть из кармана, и толкнул брата себе за спину.

— Стойте! — Он пытался улыбнуться. — Кажется, я понял. Я знаю, в чем дело. Здесь путаница. Ваш информатор имел в виду других Штенгелей! Коммунистов. Они живут… как же там… а, точно! — на Боксхагенерштрассе. Нас вечно путают. Если вы…

Ход был неплох, но лиходеи не слушали. Гестаповец пролаял команду, и две черные фигуры схватили Вольфганга. Фрида вскрикнула и бросилась к мужу, пытаясь вырвать его из лап чужаков.

Возникла сумятица, отчего показалось, будто в комнате стало вдвое больше людей, и Вольфганг исхитрился сунуть жене свой бумажник.

— Держи, там немного денег… для мальчиков, — сказал он и шепотом добавил: — Еще телефон. Спроси Гельмута, расскажи ему…

Эсэсовцы выволокли его из квартиры.

Когда гестаповец, замыкавший процессию, шагнул за порог, Отто вынул нож. Щелкнув, выскочило лезвие и зловеще блеснуло. Ослепленный ненавистью Отто вскинул оружие, изготовился к броску. Пауль вовремя заметил опасность и что есть силы саданул брата плечом. Отто грохнулся на пол, входная дверь захлопнулась.

— Рехнулся? — заорал Пауль. — Совсем спятил? Хочешь, чтобы маму тоже убили?

Отто ожег его бешеным взглядом, потом обмяк и вдруг заплакал. Наверное, его доконало слово «тоже». Значит, отца убьют? Оба понимали: это возможно. Вполне.

Пауль и сам заплакал. Наверное, к мальчикам присоединилась бы и Фрида, но она судорожно рылась в бумажнике.

На площадке лифт лязгнул, застонал и поехал вниз.

Около часа Фрида безуспешно названивала по номеру, который нашла в бумажнике.

Пауль и Отто, раздавленные внезапно свалившейся бедой, молча сидели на кушетке. Они прекрасно понимали, что грозит отцу. Нынешний арест сильно отличался от процедуры, узаконенной в других странах. Когда зачитывают права и вызывают адвоката. Когда есть возможность защиты и шанс на оправдание. За полтора года без всякого повода повязали столько народу, что братья Штенгель не строили иллюзий относительно судьбы отца. Вполне возможно, он уже мертв.

— Как с отцом Дагмар. На вокзале, — наконец проговорил Отто. — Вот он стоит, а через секунду его уже нет.

— С нашим будет иначе, — нахмурился Пауль. И повторил себе под нос: — Иначе.

Фрида положила трубку:

— Минут через пятнадцать еще попробую. При вас отец когда-нибудь поминал какого-то Гельмута?

Нет, ответили мальчики, не слыхали.

Чтобы отвлечься, Фрида сделала чай себе и горячий шоколад сыновьям.